Три взгляда на листовские транскрипции

9 ноября в Москве в Камерном зале Московского международного дома музыки состоялся очень необычный по всем меркам клавирабенд, в котором выступили три пианиста: в рамках проекта фестиваля «Арт-ноябрь» «Все симфонии Бетховена в транскрипции для фортепиано Ф. Листа» были представлены первые три симфонии великого немецкого композитора.

В первом отделении прозвучали Первая симфония в исполнении Вячеслава Грязнова и Вторая в исполнении Алексея Чернова, а во втором отделении — Третья симфония в исполнении Юрия Фаворина.

До этого знаменательного дня я был уверен, что фортепианные переложения симфоний не могут быть интереснее или хотя бы столь же интересны, как бетховенские оркестровые оригиналы, но состоявшийся концерт убедил меня в обратном.

Когда гениальный музыкальный замысел сосредоточен в одной голове, он может быть интересен даже в переложении.

Конечно, при исполнении симфонии на рояле теряется многообразие красок оркестра, исчезают детали инструментовки, страдает многослойность фактуры, в значительной степени утрачиваются полифонические возможности. Зато

появляются новые качества, такие как единство воли, предельная концентрация ключевых композиторских намерений, заострение гармонического колорита и недосягаемая для оркестра гибкость,

которой, впрочем, нельзя злоупотреблять.

К счастью, волшебнику и пророку фортепиано, гению транскрипции Ференцу Листу удалось извлечь из симфоний Бетховена их квинтэссенцию и приспособить её к клавирному бытию, благодаря чему сделалось возможным исполнение столь масштабных полотен на рояле. Это своего рода музыкальное чудо, которому я не перестаю удивляться.

Прежде чем попытаться кратко охарактеризовать индивидуальные исполнительские стили каждого выступившего в концерте пианиста в их взаимодействии с композиторским стилем автора и фортепианным изложением великого транскриптора, я постараюсь найти в их игре нечто общее. Вполне очевидно, что

текст листовских транскрипций наши музыканты, если перефразировать знаменитое изречение, восприняли отнюдь не как догму, а как руководство к действию,

не останавливаясь перед внесением изменений и дополнений с сохранением, разумеется, общей линии листовского замысла. Так, можно отметить, что все исполнители спокойно жертвовали многочисленными листовскими басовыми форшлагами и арпеджиато с целью приближения к компактной аккордике бетховенского оригинала, в чём выразилась транскрипторская линия скорее великого Бузони, нежели великого Листа.

Что ж, наши музыканты живут в начале XXI века, когда уже не только листовские, но и бузониевские времена давно уже сделались достоянием музыкальной истории, поэтому имеют исторически подтверждённое право на подобную исполнительскую редактуру, потому что при исполнении переложений на первом плане всё же должны оставаться «интересы» Бетховена, а не Листа. Впрочем, я глубоко убеждён, что если бы великий Лист был знаком с современными роялями, он признал бы безусловную адекватность подобных решений.

В целом же все исполнители следовали листовской канве, и никакие мелкие усовершенствования фактуры с поправкой на возможности роялей XX—XXI века не могут этого факта отменить, да никто и не желал удаляться от листовской реализации.

Выступивший в начале этого грандиозного вечера с Первой бетховенской симфонией

Вячеслав Грязнов существеннее остальных концертантов корректировал текст Листа,

что непринуждённо объясняется собственной богатой транскрипторской деятельностью даровитого музыканта.

Вячеслав издал нотные сборники собственных концертных обработок и транскрипций для фортепиано, а также сам часто играл в концертах свои переложения произведений Глинки, Чайковского, Рахманинова, Равеля, Бизе, Гершвина.

В Первой симфонии Бетховена-Листа Грязнов акцентировал раннеклассицистские черты — в его исполнении проглядывала стилистика и эстетика творчества Гайдна и Моцарта, что вовсе не противоречило конкретному бетховенскому замыслу. Известно, что

в силу целого ряда причин симфонии Бетховена стилистически немного отставали от его же сонат, в которых автор проявлял свою индивидуальность гораздо ярче и смелее

и доверял фортепиано свои новации гораздо раньше, чем оркестру.

Первая его симфония почти гайдновская по форме и воплощению, и Вячеслав Грязнов ненавязчиво отразил в своей трактовке это вполне очевидное обстоятельство.

В упрёк пианисту я поставил бы недостаточное разнообразие фортепианного звука: его тембровые эффекты были отчётливо фортепианными, а не оркестровыми по своей природе, в них было мало чего от симфонического прототипа, и

его исполнение слушалось как ещё одна очень хорошая фортепианная соната Бетховена.

Я не скажу, что это «плохо», потому что это право исполнителя и в категориях «плохо-хорошо» в данном случае оценивать некорректно, но в отличие, допустим, от Фаворина, Грязнов мыслит сугубо пианистически, хотя сам сочиняет рояльные переложения симфонических произведений. Это своего рода парадокс, и, быть может, в будущем что-нибудь в этом отношении изменится, но пока это так.

И, тем не менее, в его подаче Первая симфония выглядела очень импозантно, свежо, светло и молодо, что вызвало соответствующую положительную реакцию публики.

Если Первая симфония очень хорошо «легла» на клавиатуру рояля и прозвучала легко и воздушно, что, как мне показалось, вполне в стиле данного произведения, то

Вторая, сыгранная Алексеем Черновым, в смысле фортепианного воплощения весьма коварна,

так как в транскрипции имеется множество неудобных моментов, вызванных сложностью адекватного переложения для рояля. Как говорил в недавнем интервью сам Чернов, его пока не очень тянет исполнять раннего Бетховена, потому что он удобнее чувствует себя в поздних бетховенских произведениях. Речь шла, конечно, о фортепианных сонатах, но и Вторая симфония тоже не принадлежит к позднему авторскому периоду, так что определённого рода трудности стилистические сочетались с объективными (и в этом смысле вынужденными) неудобствами листовской пианистической реализации, и Алексею пришлось преодолевать и то и другое.

Любопытно, что сам Чернов считает своим главным занятием не игру на рояле, а композицию, поэтому в его интерпретациях не могло не проявиться творящее начало, хотя сам пианист уверен, что как исполнитель он лишь интерпретирует написанный текст, то есть уже заложенные кем-то первоосновы. И всё же музыкант, который окончил Центральную музыкальную школу как композитор, теоретик и пианист, а в консерватории, будучи студентом фортепианного факультета, продолжал заниматься сочинением в классе профессора Л. Б. Бобылева, практиковал индивидуальные занятия с В. С. Ценовой и пользовался консультациями Ю. М. Буцко, не мог играть переложение Листа лишь «как пианист». Разумеется,

Чернов подошёл к листовской транскрипции по-композиторски,

что вполне явственно ощущалось и в выборе темпов, и в мастерстве лепки формы целого, и в импровизационности изложения, и в попытках пробиться к эстетике бетховенского оригинала, что было особенно трудно в финале Второй симфонии, заряженном Бетховеном изрядной долей юмора и даже, пожалуй, иронии и сарказма, и отнюдь не лишённом буффонных элементов.

В сравнении с игрой Грязнова я отметил бы у Алексея Чернова большее тяготение к симфонизму и даже некоторой благородной тяжеловесности оригинала.

В его исполнении было больше красок, темпы были более свободными, рубато более развитым, более очевидным было исходно оркестровое происхождение многих звуковых эффектов.

Но, конечно, по части симфонизма и оркестровых аллюзий всех превзошёл Юрий Фаворин,

сыгравший Третью симфонию Бетховена-Листа. Как говорил сам Юрий, ему как пианисту свойственно отношение к пульсации, музыкальному метру, к фортепианной фактуре не совсем как к фортепианной. Это выражается в его желании имитировать на фортепиано некие ограничения оркестра, связанные с тем, что оркестранты не могут играть идеально вместе, слишком свободно, слишком легко менять темпы, у них нет фортепианного rubato и так далее.

Юрий утверждает, что в целом ему присуще скорее оркестровое мышление. И разве всё это не подходит более чем удачно как раз к случаю исполнения симфоний Бетховена-Листа?

Бетховенские вариационные циклы и сонаты, уже сыгранные Юрием в прошлом, в том числе фундаментальный «Хаммерклавир», давно убедили всех, что Юрий выдающийся бетховенец. И его выступление с Третьей симфонией лишь укрепило в этой мысли.

В данном случае небезынтересно, что Юрий тоже отнюдь не чужд композиторскому творчеству: он учился по классу композиции у видного композитора Владимира Довганя. Получается, что все три пианиста, выступившие в один вечер с симфониями Бетховена-Листа, получили композиторские навыки и активно проявляют их в своей профессиональной деятельности, что не могло не сказаться — и, разумеется, сказалось — на их трактовках!

Говоря о творческой психологии Юрия Фаворина не могу не отметить, что он лучше и ярче всего играет в тех случаях, когда концентрируется на какой-нибудь большой солидной вещи.

Вспоминаю, каким потрясением несколько лет назад стала соната e-moll Метнера, сыгранная в сборном концерте; ничуть не меньшим потрясением стало исполнение целиком цикла Листа «Поэтические и религиозные гармонии», кроме которого в тот вечер в программе ничего не было. Примерно такой же «кумулятивный эффект» получился и на его выступлении с Третьей симфонией Бетховена-Листа в рецензируемом сборном концерте: это было просто олицетворение собранности и энергии, которого могло бы и не быть в случае исполнения этой же вещи в полномасштабном индивидуальном клавирабенде.

Уже первыми же решительными вступительными аккордами Третьей симфонии Юрий чётко дал понять, что настроен сурово, что ни малейшего шанса какой-либо случайности и рассеянности он не даст и что полностью собран и сосредоточен на исполнении, подтверждая это на всём протяжении звучания гигантской вещи.

В первой части поражала непреклонность движения звуковой массы и подлинно симфоническая мощь:

пианист трактовал произведение в духе бетховенского прототипа и старался вызвать иллюзию объёмной оркестровой звучности на форте и фортиссимо, а на средней и слабой динамике — призрак разнообразия оркестровых тембров.

Знаменитый великий похоронный марш Юрий трактовал столь убедительно, что ощущалась не только первозданная свежесть всех гармонических смен, но и чувствовалось, каким революционным и масштабным по меркам своего времени было это выдающееся произведение.

Самое начало Скерцо просто поразило: я сидел с закрытыми глазами, но

необычное звучание рояля заставило меня поднять голову и посмотреть на сцену — неужели рояль способен так звучать?

Это была изумительная имитация тембров и штрихов струнной группы оркестра — приглушённая пульсация, осуществляемая посредством невероятного туше, тут же через несколько тактов прорывающаяся в верхнем регистре яркими оркестровыми красками и радостным мелодическим всплеском! Это было великолепно: ради таких моментов стоит ходить в концерты, чтобы слышать всё это вживую в объёме концертного зала, потому что в фонограмме все эти эффекты, как правило, безвозвратно теряются.

И, конечно, финал симфонии: оркестровая версия вариаций на тему из балета «Творения Прометея», пожалуй, ещё более гениально реализованных Бетховеном в фортепианном изложении как «15 вариаций с фугой» op.

35, недосягаемо прекрасно и аполлонически совершенно воплощённых в звуке С. Т. Рихтером. Когда Юрий Фаворин играл финал, я мысленно сопоставлял его игру с исполнением великого Рихтера, и мне казалось, что Юрий подаёт иное воплощение той же музыкальной идеи величественно-возвышенно и не менее достойно. Завершение симфонии поражало подлинно оркестровым размахом, вызвавшим громадный энтузиазм публики.

Подводя итоги этого незабываемого фортепианного вечера и констатируя, что давненько не приходилось слышать ничего подобного, я хочу отметить, что

в последние годы часто приходится сталкиваться в прессе и в интернете с постоянными стенаниями: дескать, «никто не умеет играть», «слушать некого», «не та нынче молодёжь» и так далее.

Любопытно, что эти стоны исходят по большей части от стареющих и теряющих форму музыкантов, а также от их поклонников: казалось бы, они должны радоваться, что на смену прежним лидерам идёт поколение, превосходящее их во всём, а они только и делают, что всех ругают.

Юрий Фаворин продемонстрировал не просто виртуозность: даже в таких бодрых темпах Третья симфония продолжалась у него 50 минут.

Медленнее было никак нельзя, и, пожалуй,

именно в его игре явственнее всего ощущался бетховенский симфонический масштаб и оркестровый колорит.

Вячеслав Грязнов был более склонен к классицистской строгости и даже графичности, а Алексею Чернову досталась, пожалуй, самая непианистичная симфония из трёх предложенных на первом концерте цикла, из которой Листу удалось извлечь максимум того, что вообще было возможно, и Алексей справился со своей задачей.

Думаю, что нам не только сегодня есть кого послушать в России, но и будет кого слушать в перспективе,

и начало реализации цикла симфоний Бетховена-Листа нашими молодыми музыкантами убедительно свидетельствует об этом.