Интервью с Марисом Янсонсом
«Мой статус в России — безработный пенсионер»
Дирижер с мировым именем, латышской кровью и питерской пропиской рассказывает, как непросто все это совмещать.
18 апреля в Оперной студии Санкт-Петербургской консерватории состоится концертное исполнение оперы Жоржа Бизе «Кармен». Значимость этому вроде бы локальному событию придает фигура человека за пультом – Мариса Янсонса, который входит сейчас в список ведущих дирижеров мира и почти не выступает в России.
Давно запланированная его работа над этой же оперой в Большом театре расстроилась – теперь ею руководит другой петербуржец, Юрий Темирканов; премьера намечена на 22 апреля. Гюляра Садых-заде побеседовала с маэстро Янсонсом на Люцернском фестивале, где дирижер был одной из самых ярких звезд.
— Я слушала, как вы вели с оркестром и хором Баварского радио «Немецкий реквием» Брамса: точно, спокойно, сдержанно, не нагнетая эмоций. Зал слушал не шелохнувшись. Вам не кажется, что у нашей публики потеряна такая культура слушания, что подобная, лишенная аффектации интерпретация в России была бы невозможна?
Наша публика привыкла к внешней театральности, к эффектному грохоту…
— Согласен с вами. Если в России кто-то играет темпераментно, агрессивно, о нем восхищенно говорят: «Ах, какой талант!» Некоторые музыканты просто долбят изо всех сил, а о них говорят: «Вот молодец, вот это я понимаю — виртуоз!» А все почему? Потому что русский человек очень эмоционален.
Эмоции, чувства, переживания составляют суть его жизни, его душевного мира. А в чем сила европейского исполнительства? В колоссальном чувстве стиля. Европейцы сызмальства воспитываются на Гайдне, Моцарте, Бетховене, Штраусе, Малере…
— Но, позвольте, ведь и у нас музыканты воспитываются на них же.
— Не так, как в Европе. Я сам учился и в Петербургской консерватории, и в Вене — я могу сравнивать. Если попытаться сформулировать коротко: в России ценится темперамент и эмоция, в Европе — чувство стиля и красота звука, в Америке — перфекционизм исполнения и безупречная техника. Это три различных мира и три мировоззрения.
Я не уверен, что российский оркестр и хор смогли бы так исполнить Реквием Брамса, как это сделали баварцы. И не уверен, что наша публика адекватно восприняла бы исполнение баварцев. Для этого ты сам должен стать другим: уважать права человека, уметь слушать и прислушиваться к чужому мнению.
У нас же часто судят о качестве исполнения по харизме дирижера и пылкости оркестровой игры. Это тоже важно, не спорю: я сам иногда выбираю пылкость. Но при такой дирижерской манере приходится отдавать предпочтение музыке определенного типа, а это сужает репертуар. Баха и Гайдна на одном волевом напоре и громкости не сыграешь.
Впрочем, российские музыканты не виноваты в нынешней ситуации.
Мы так долго жили в отрыве от всяких контактов с Западом — без представления о том, как идет музыкальный мировой процесс, куда движется музыка, как развивается исполнительство. Мы не могли обмениваться опытом или просто разговаривать с западными коллегами о музыке, играть вместе, знакомиться с новыми современными сочинениями.
Мне еще повезло: после победы на конкурсе Караяна мне разрешили поучиться на Западе.
Потом я 21 год работал с оркестром Филармонии Осло. Я наблюдал за работой Караяна, имел возможность соприкоснуться с западной традицией, имея за плечами мощный российский background. Потому я относительно легко вошел в пространство европейской концертной жизни. Далеко не у каждого музыканта моего поколения была такая возможность.
Но и западные музыканты не могут воспроизвести нашу российскую манеру исполнения.
Они играют Чайковского — и в России говорят: «Слишком сухо, слишком рационально». В Европе, и особенно в Америке Чайковского считают чуть ли не популярной музыкой — для Запада он почти голливудский композитор. Да и к Рахманинову отношение не лучше.
Потому что музыка Чайковского и Рахманинова — это эмоциональный разлив, открытость, задушевность. А на Западе не принято открывать душу, сильно выраженные эмоции коробят европейцев.
Мы иначе воспитаны. Всем рассказываем о своих бедах и тревогах, ждем в ответ сочувствия и сострадания. Хотя и у нас люди меняются, сейчас меньше стало сердечности в отношениях.
Скоро на вопрос «Как поживаете?» мы, как в Америке, будем отвечать «Замечательно!» и улыбаться во все 32 зуба.
— Чем продолжится ваш сезон? Собираетесь ли привезти два ваших оркестра — баварцев и амстердамский Concertgebow — в Россию?
— Этим летом мне предстоят выступления на Зальцбургском фестивале с Венскими Филармониками. Потом поеду в Амстердам, готовиться к летнему турне с Concertgebow: предстоят поездки в Гранаду, Люцерн, Берлин. В программе — Третья симфония Брукнера и «Турангалила» Мессиана, потому что в этом году отмечается юбилей Мессиана. Мы собираемся приехать в Россию ровно через год, в апреле, с Баварским оркестром: запланированы выступления в Москве и Петербурге.
Гастроли организуют Московская филармония и фонд «Музыкальный Олимп».
— В этом году вам исполнилось 65 лет. Как вы отпраздновали свой день рождения?
— О, друзья и коллеги приготовили мне массу сюрпризов. 65 лет — это ведь не круглая дата, и я, честно говоря, не собирался пышно ее отмечать. Мы с женой Ириной прилетели в Амстердам накануне, и она заранее предупредила меня: не занимай вечер, проведем его вдвоем, за романтическим ужином. Наутро спускаемся к завтраку — и вдруг к нашему столику подходит целая делегация: директор отеля, ведущие менеджеры, все поют «Happy Birthday to you». И вручают мне подарок — iPod с кучей записанной на нем музыки.
Потом я еду в зал, на репетицию: смотрю, оркестр уже сидит на сцене, за пультом — мой ассистент. Когда я вошел, они заиграли — я не понял что. Оказалось, какую-то латышскую народную песню, в оркестровке. Я потому догадался, что пригляделся к нотам: вижу, ноты присланы из посольства Латвии в Амстердаме. Значит, посольство заранее заказало оркестровые партии в Риге!
Вечером Ирина говорит мне: «Только ты оденься поприличнее». — «Зачем, — спрашиваю, — мы ведь будем вдвоем?» — «Ну, — говорит, — там новый модный ресторан, надо выглядеть хорошо». Она потом признавалась, что никогда в жизни столько не врала, сколько в тот день.
Спускаемся в холл.
Там нас уже дожидается какой-то морской капитан, в форме. «Господин Янсонс?» — «Да, это я». — «Следуйте за мной». Выходим из отеля на набережную канала, а там пришвартовался пароходик. Всходим на борт: на корме накрыт столик на двоих, шампанское. Отчаливаем — и тут из кают вываливается целая толпа: посол Латвии с мужем, директор оркестра, еще какие-то официальные лица. Плывем, пьем шампанское, подплываем к дворцу мэра Амстердама — мэр встречает нас на берегу, ведет во дворец.
Заходим, а там уже стоят все концертмейстеры оркестра, и люди из Баварского оркестра, и даже бывший президент Латвии…
— Российского посла не было?
— Российский посол? Когда я проводил в Амстердаме новогодний концерт, на него приезжал Даниил Гранин. Он предложил послу: пойдемте завтра на концерт, все-таки Янсонс же наш, российский дирижер, и он первый из россиян возглавил оркестр Concertgebow.
Знаете, что ответил российский посол? «О, нет, это для меня слишком рано, я должен выспаться». Гранин потом возмущался ужасно.
Россия — это очень щекотливый вопрос. Я думаю, дело вот в чем. Когда Латвия получила независимость, там сразу вспомнили про известных в мире латышей.
И вообще про людей, так или иначе связанных с Латвией или родившихся в ней, — таких, как Гидон Кремер или знаменитые спортсмены. Меня сразу стали пропагандировать и чествовать, как соотечественника, достигшего успеха. Нам с Ириной дали латвийское гражданство, меня стали приглашать на концерты, на гастроли.
Для них это вопрос престижа страны, латвийское правительство в этом заинтересовано.
Я не могу, разумеется, отказываться: я — латыш, родился в Риге, и отрекаться от этого некрасиво. Но в принципе я ведь всю жизнь прожил в Петербурге! Иногда мне становится обидно: да, я латыш, но я российский дирижер! В России у нас квартира, дача, мы считаем Питер своим домом.
Я плачу российские налоги за свой гараж, взносы в СТД. Но так как я давно не работаю в России, меня здесь как бы и нет. Мой статус в России — безработный пенсионер.
openspace