Актриса Ольга Красько

«Однажды мне пришлось играть на арфе» Татьяна Власова, Фото: Анатолий Морковкин   Не успела Ольга Красько поступить в Школу-студию МХАТ, к Олегу Табакову, как сразу оказалась на сцене «Табакерки» и на съемочной площадке в Чехии. С 17 лет она играет в кино, с легкостью меняя лица и работая с партнерами, о которых вздыхает многомиллионная женская аудитория. Олег Меньшиков, Сергей Безруков, Максим Аверин – все они, не говоря о мужской команде «Турецкого гамбита», подчеркивали ее обаяние и детскую непосредственность, которая не улетучилась и с выходом тридцати картин. — Вас совершенно справедливо называют «девушкой с тысячью лиц».

Бывали случаи, когда вас в упор не узнавали?
— Меня почти никогда не узнают. Или задают вопрос: «А где я мог вас видеть?» И когда у меня хорошее настроение, я говорю: «Наверно, в кино», – а когда плохое: «Не знаю». Или еще короче: «А вы?» – «Нет».

Вообще я живу спокойно, но иногда уже по загадочному, пристальному взгляду понимаю: наверно, узнали.

— Помните, каким был ваш первый съемочный день?
— Я помню, он был очень сумбурный. Мне неожиданно сказали: «Ты едешь в Чехию». И буквально через три дня надо было вылетать. В страшной суете собирали документы.

Мне еще не было 17 лет, и нужно было заверенное разрешение, а в выходные нотариусов не найти. Это был дурдом! Я не могла поверить, что улетаю заграницу одна, без родителей, и работать буду с чешскими актерами. Это было как во сне. Я приземлилась поздно ночью, меня встретили какие-то люди, которые не говорили по-русски.

На площадке мне было не сложно, но, тем не менее, страшно: я ничего не понимала. У нас в дипломах, конечно, пишут «актер театра и кино», но работать со светом и с камерой ни в Школе-студии МХАТ, ни в другом театральном вузе не учат. Всему научаешься в процессе, что, наверно неправильно. Спасибо тем терпеливым, добрым людям, которые пережили мой первый съемочный день.

Все, что я делала, было неосознанно.

— Первый российский кинорежиссер, с которым вы работали, Сергей Урсуляк. Как он вас заметил?
— Я сидела на показе самостоятельных отрывков его дочери, Саши Урсуляк. Он вдруг увидел мое лицо и как человек профессиональный, видимо, сразу решил: «Буду снимать». Сергей Владимирович для меня человек особенный, человек важный.

Я обожаю его чувство юмора, его умение создавать атмосферу на площадке. И хотя я давно с ним не работала, мы все время так или иначе на связи.

— Были у вас кинопробы, перед которыми вы ночь не спали, как перед ответственным экзаменом?
— Конечно, когда я ехала на пробы к Снежкину и Джанику Файзиеву, было волнение. Но, по большому счету, никто не знает, как правильно себя настраивать. Бывает, дико хочется, чтобы утвердили, как хотелось Вивьен Ли. Она же не должна была играть в «Унесенных ветром», но появилась в нужный момент – когда пробовали поджигать декорации – и режиссер увидел ее на фоне горящего дома.

Это было подстроено. Но таких ролей, как Скарлетт, сейчас вообще нет. Мы, как правило, или жены, или подруги, и все это – мужские истории. Женских в сегодняшнем кинематографе почти не предлагают, и достойных крайне мало. Поэтому не могу сказать, что от чего-то я с ума сходила.

У меня другое отношение к работе: я не карьерист, и роли мне нужны не для карьеры. Просто хочется, чтобы на выходе было качественно и достойно. К тому же я взрослею – и ко всему отношусь спокойнее.

Если звезды сойдутся, значит, это моя работа.

— Почему именно вы сыграли в «Турецком гамбите»?  Звезды сошлись?
— Когда Сергей Урсуляк монтировал «Неудачу Пуаро», Джаник Файзиев увидел стоп-кадр с моим лицом и через ассистентов меня нашел. До момента нашей встречи Акунина я не читала, но сразу подумала: «Ой-ой-ой, мое-мое-мое». У меня была нереализованная мечта – еще в студенческие годы мне хотелось сыграть Сюзанну в «Женитьбе Фигаро». И я решила, что эта боевая девчонка, с сумасшедшинкой, похожа на Варю Суворову.

Догадываюсь, что у Бориса Акунина был другой взгляд на героиню и другая актриса была в голове. Но случилось так, что Джаник утвердил меня. Хотя пробы были очень трудные и долгие. Порой между ними был целый месяц, и я не знала, какова же моя судьба.

Сначала мы просто читали, потом пробовали разные сцены. У нас даже были репетиции, и Джаник очень подробно объяснял, чего от меня хочет. Когда я волновалась – все-таки большой проект, а я одна, еще маленькая, и вокруг столько звезд – он говорил: «От тебя уже ничего не зависит, так сошлись звезды, поэтому расслабься и получай удовольствие».

— У партнеров по съемочной площадке вы чему-то учились?
— Актеров, которые мне интересны, я всегда спрашиваю, как они работают над ролью, как репетируют. Наблюдаю за ними. Я же в студенческие годы почти не играла в Школе-студии МХАТ, на первом курсе меня взяли в «Табакерку» – и возникло ощущение, что я что-то пропускаю, чего-то не понимаю.

Я пытала вопросами Андрея Смолякова. Меня судьба столкнула с Женей Мироновым – и его я спрашивала: как вы работаете? Но на пальцах объяснить не могут даже опытные актеры. Это не дважды два четыре.

Каждый находит свой метод, и, видимо, интуитивно. Жизнь показывает, что в творчестве, во всяком случае в актерском – абсолютно все «на ощупь». Я вдруг увидела, что даже «монстры» кино – живые люди: они тоже могут волноваться, зажиматься и чего-то не уметь.

— Даже боюсь перечислять партнеров, которые вас окружали на проекте, один другого обаятельнее. За кем интереснее всего было наблюдать?
— Я прилепилась тогда к Саше Лыкову: во-первых, у нас дни рождения совпадают, а во-вторых, у него совершенно особый мир, и в актерской профессии он «просачивается». Никогда не могла предугадать его оценок. Он погружен в себя, очень много продумывает, простраивает и абсолютно на этом сконцентрирован. На «Гамбите» интересно было с Балуевым и Ольбрыхским, у которого вообще свой метод – то, что он называл «балетом». Сначала он, грубо говоря, «протанцовывал» мизансцены.

Очень похоже работал немецкий актер в картине «Время собирать камни», и он с подачей каждой реплики проходил свой внутренний «балет», почти не заметный со стороны.

Уважаю актеров, которые дома работают с ролью и приходят уже «готовые», продуманные, которые не боятся на площадке «разминать пространство», репетировать. Андрей Панин в этом смысле был удивительно органичный. Он «обтекал» любое пространство и заполнял его собой. Как работает Александр Семчев, я вообще не понимаю. Мне кажется, что он ничего не делает, а происходят какие-то удивительные вещи, смешные, обаятельные.

В общем, я у всех подсматриваю, у кого можно спросить – спрашиваю и мотаю на ус. У Гафта много выспрашивала.

— Мне казалось, он совершенный мизантроп, к нему страшно подойти, а уж расспрашивать тем более…
— Да, наверно, он человек закрытый и, мне показалось, очень ранимый. Его сатира – своего рода защита и игра с миром. Он очень глубокий человек, много переживающий и – как настоящий мужчина – не желающий этим делиться. Он сублимирует это в остроты, парирует жизни.

С ним было интересно работать, и чем непонятнее, тем увлекательнее.

— А с Меньшиковым как вам работалось на «Золотом теленке»? Говорят, он все старается делать с первого дубля, считает, что первая проба – самая лучшая. А если приходится снимать из-за партнера и первый, и второй, и третий…
— Честно сказать, не всегда мы снимали с первого дубля. Но я не помню, чтобы он хоть раз возмущался или капризничал. Да, Олег Евгеньевич закрытый человек. Есть в нем эта черта. Но в силу того, что мы были партнерами, пришлось друг другу приоткрываться.

Не могу сказать, что мы сильно дружили, но у нас были теплые отношения. На «шапке», когда мы снова встретились, гонора я не почувствовала, ни капельки. Он очень профессиональный, очень конкретный человек: пришел, поработал, ушел.

Переключается моментально. Например, мы играем сцену, и я вижу влюбленного в меня человека. Нам говорят «стоп» – и передо мной уже совершенно другие глаза. При этом он любит веселиться, любит людей с чувством юмора.

Когда к нему подходили на улице, не могу сказать, что он выстраивал забор: «отойдите-отойдите». Нет, он нормально это воспринимает, по-человечески.

— Что такое «шапка»?
— «Шапка» – это завершение проекта, последний съемочный день, когда мы всей группой собираемся и говорим друг другу «спасибо». Бывает, что не получается по материальным, техническим причинам, все сразу переезжают на другие проекты. Но, как правило, «шапки» собирают всегда.

После премьеры «Турецкого гамбита» в Пушкинском мы всей группой переместились в ресторан, а «шапка» у нас была в Болгарии. Вообще Болгария – очень гостеприимная страна. Обед и даже перекус на площадке – это всегда грандиозный набор блюд. Болгары потрясающе вкусно готовят, и на съемках работает очень профессиональная команда. Они уже «навострячились»: у них снимают много голливудских фильмов.

Все очень дешево – и группы едут одна за другой. Нас они тоже очень полюбили. Поэтому «шапка» была сумасшедшая, с песнями и с плясками, с братаниями и слезами расставания. Это был самый длительный экспедиционный проект в моей жизни.

Полгода я жила в другой стране, с чужими людьми, но в любви и заботе. Все понимали, что я маленькая, единственная девочка в группе – и старались меня поддержать, холили и лелеяли. На премьере мы встретились спустя большой период. Почти 1,5 года прошло с тех пор, как закончились съемки, и, кончено, мы были счастливы друг другу.

До сих пор перезваниваемся и переписываемся.

— Экспедиция – это , наверно, походно-полевые условия…
— На месте съемок был выстроен палаточный лагерь, но мы-то, конечно, жили в гостинице. И каждый день добирались до площадки минут за 30-40. Это было на горном плато.

Совершенно удивительные места, первозданной красоты. А вообще экспедицией называется любой выезд за пределы Москвы. Сейчас у меня был большой проект под названием «Территория». Мне приходилось жить в палатках за полярным кругом. 

— И как вы это пережили?
— Я с детства хожу в походы. Мне было страшновато, но я отдавала себе отчет, что если взрослые дяди и тети собирались на север, значит, они подготовились. И плюс я понимала, что нас курирует большая команда МЧС.

С нами летели 100 спасателей, поэтому я была спокойна.

На «Территории» мы пытались снять, как под ледяную воду проваливается трактор. Мерили гидрокостюмы, страшно неудобные. Но технически это не получилось так, как задумывалось. Попыток и сил было брошено много, но природа, как всегда, все выстроила по-своему. Были ситуации, когда люди проваливались под лед.

Слава Богу, всех спасли. И медведь ни на кого не напал. Хотя ребята говорят, что летом, когда группа «Территории» ездила в экспедицию, медведь съел игрового оленя. 

— А лично с вами экстремальные ситуации на съемках бывали?
— На «Гамбите» конь испугался световых приборов и помчал меня очень далеко. Но я перед съемками много тренировалась, пробовала ездить на разных лошадях и уже приноровилась к разных характерам. У меня были толковые учителя, и они объясняли, как надо себя вести.

Когда мой Гусар летел по неровной местности, и ему, в принципе, угрожала опасность. Кругом были ямы. Никто из группы не смог меня молниеносно догнать.

Но я удержалась – и сама не упала, и коня остановила.

— Вы же единственная из группы телефильма «Склифосовский» отправились на разведку в Склиф. Зачем?
— Этому учил меня Олег Павлович Табаков. Я знаю, что и Володя Машков так готовится к своим ролям, методом погружения. Профнавыки – это важный момент.

Понятно, что мы не резали людей, но, когда не знаешь, как это реально происходит, сложно даже делать вид. Я была и в операционной, и в приемном отделении, и в ординаторской. Спасибо, конечно, что врачи согласились. Мне было важно увидеть их в деле. Когда в Склиф приезжает сложная ситуация, нет никакой паники. В этом почти бытовом спокойствии есть своя странность и «страшность».

Кино диктует другую энергетику ситуации. Атмосферу, которую я почувствовала в Склифе, все-таки невозможно передать. И наши врачи-консультанты на съемках поняли, что излишняя правда не нужна: она слишком «кровожадная» и кажется неправдой.

— Что еще вам пришлось осваивать перед съемками, кроме хирургии и верховой езды?
— В картине у Говорухина я езжу на мотоцикле. Впервые в жизни пыталась с ним подружиться и поняла, какой это кайф. Но в жизни внедрить не захотелось: у меня, как у любой женщины, сильно развит инстинкт самосохранения. Однажды мне пришлось научиться играть на арфе. Но я и сама давно хотела.

Во-первых, это удивительно красивый по звучанию инструмент, а во-вторых, интересно, как живет арфа, как она в тебе откликается. Мой педагог говорила: арфа очень полезна, потому что передает свои вибрации по трем точкам, ты же обнимаешь ее и ножками, и ручками, и к голове прислоняешь. Как это ни удивительно, но моей дочке тоже вдруг захотелось играть.

Пока она для инструмента слишком маленькая, но все впереди.

— Вокальные данные вы впервые опробовали на «Турецком гамбите»?
— Сколько себя помню, я всегда пела. Но когда пришла в театральный институт, мне вдруг сказали, что я пою неправильно, а как «правильно», в общем, не научили. Все артистки обычно говорят низко, а у меня всегда был высокий голос.

И педагогам это не нравилось. На долгое время я перестала петь, пока природное желание не пересилило. Сейчас занимаюсь вокалом и начала постепенно понимать, что называют «поставленным голосом».

Я не певица, конечно, но душа у меня поет. Это факт. В прошлом году, когда мне исполнялась 30, я торжественно поклялась в кругу друзей, что запишу диск.

— На съемках «Золотого теленка», говорят, вы очень много смеялись и постоянно хулиганили. Вам вообще это свойственно?
— Если бы я была воспитана не так строго, наверно, хулиганила бы еще больше. У нас была замечательная режиссер-пацанка и партнеры с чувством юмора. А потом, наверно, в Одессе мне было хорошо. И на съемках «Гамбита» я столько смеялась… Был съемочный день, когда мне нужно было плакать. Я с утра начала готовиться, приехала на площадку серьезная, настраиваясь на слезы – и все подходили и спрашивали: что случилось?

В результате я стала хохотать. А на «Золотом теленке» я хохотала так, что даже камера затряслась, да и все вокруг тоже. Снимали сцену, где Корейка пытается сделать предложение Зосе. Причем я была за кадром, и не давала Леше Девотченко нормально отыграть.

Вообще он замечательный артист, и чувство юмора у него питерское: он все время мрачно шутит (и в принципе так живет). Я умирала со смеху, когда он начинал говорить, и не могла успокоиться. Когда шел 5-й, 6-й, 7-й дубль, я не понимала, почему меня нельзя выставить с площадки?

Мне было очень стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. Бывают у меня хохотливые истерики.

— А в кадре тоже случается?
— Иногда бывает. У меня совсем недавно были съемки в ветеринарной клинике. Мы играли историю, как доктор возвращают даме кота.

При этом я должна была просто сидеть в кадре и участливо кивать. Котика перед этим усыпили, то есть он был живой, но совершенно обездвиженный, со стеклянными глазами, с перевязанными лапами. Когда я первый раз увидела эту «мумию», не смогла удержаться – и запорола дубль. Иногда я начинаю смеяться на определенном тексте. Человек еще не вошел в кадр, а мне уже смешно.

Приходится либо съемочной группе меня выводить, либо мне взывать к своей совести.

— Кроме смешливости вам что-нибудь мешает во время съемок? Говорят, когда снимали «Фауста», Сокуров запрещал даже перемещаться на съемочной площадке, требовал абсолютной тишины.
— Я работала в Одессе с режиссером Новаком, и он не разрешал находится на площадке, если ты не занят в съемках. Нельзя было просто сидеть и смотреть, даже если это не создавало объективных помех. Он говорил: вы либо работаете, либо не мешаете актерам, потому что они концентрируются, и любое движение на площадке их выбивает.

И это правда. К сожалению, бывают ситуации, когда ты играешь сложную драматическую сцену, а люди в группе «светиков» или в постановочной части начинают ржать. Даже если ты продолжаешь работать, это мешает.

К сожалению, сейчас в группу часто приходят люди с улицы. Они не осторожны в своем поведении, у них идет своя бурная жизнь. Они не понимают, что съемочный день зависит от того, с каким настроением актер выйдет на площадку.

Но мы делаем общее дело и должны быть на нем сконцентрированы, даже если держим только маленький винтик съемочного процесса, а не главную деталь.