Человек ниоткуда
В Санкт-Петербурге поставили гоголевскую «Шинель» Ирина АЛПАТОВА В петербургском театре «Приют комедианта» молодой новосибирский режиссер Тимофей Кулябин увидел в гоголевской «Шинели» не историю «маленького человека», но трагедию индивидуальности в униформенной системе dress-code. Спектакль так и называется – «Шинель. Dress-code». Но шинели как таковой нет вовсе, есть серо-синтетическая чиновничья униформа – нечто среднее между легким плащом и рабочим халатом. Символическая принадлежность к определенной «касте» в ее современной вариации.
Гоголевский Петербург тоже остался в прошлом, нынешний центр мироздания – безликое пространство офиса: серые стены, навесной потолок с лампочками, движущиеся столы-стойки, за которыми одинаково удобно работать и поглощать фаст-фуд из пластиковых коробочек (сценография Олега Головко).
Режиссер Тимофей Кулябин между тем пытается ответить на вопрос принципиальный: как совместить классический текст с изменившимися сценическими и жизненными реалиями, с иной ментальностью актера и зрителя? Ложе новых театральных технологий хрестоматийные тексты в себя практически не вмещает, а банальные «интерпретации» уже всем надоели. На камерной сцене «Приюта комедианта» одновременно существуют две реальности и две истории – гоголевская и сочиненная режиссером.
Они не конфликтуют между собой, иногда пересекаются, чаще идут параллельно и органично синтезируют духовное начало классики и живую плоть современного театра.
Башмачкин (Роман Агеев) поначалу почти «существо», потерявшееся во времени и пространстве – снежный человек, юродивый, изгой, вещь в себе. Невидящий взгляд, заторможенные плавно-геометрические жесты, да и с современным языком он явно не в ладу. Бойкий чиновничий квартет (Денис Старков, Дмитрий Паламарчук, Антон Мошечков и Алексей Галишников) слаженно уничтожает книги, засовывая страницы в аппарат для измельчения бумаги. Башмачкин священнодействует с пером и тушью, изображая затейливые цветные иероглифы. Чиновники суетятся и мельтешат.
Он недвижим на своих табуреточках: сидит на коленях, а ящичек с письменными принадлежностями, висящий на шее, так и тянет к земле. И все это под музыку Вивальди, под по складам читаемый «закадровый» текст Апокалипсиса, под человечески-теплые комментарии Той, которая убирает (Юлия Молчанова).
Но, подчеркивая «инакость» Башмачкина, Кулябин отнюдь не делает его героем, творцом или какой-либо протестной фигурой. Не усложняет гоголевских мотивов собственными откровениями. Но ненавязчиво вводит своего героя в полосу искушений. Истрепанные черные лохмотья, которые растерянно вертит в руках Башмачкин, кажется, могут спровоцировать его лишь на пошив новой одежды, пусть и ценой многих лишений.
Но когда «шинель» – клон чиновничьей униформы – уже надета на его мощные плечи, вот он – неодолимый соблазн приобщиться к дресс-коду. Башмачкин–Агеев с изумлением оглядывает себя, искоса посматривает на других, а с его лица можно запросто считать внезапно мелькнувшую мысль: а почему бы и нет? И уже можно распрямить плечи, примериться к синхронному шагу и даже пустить робкую улыбку на свое мрачное чело.
И при этом не заметить, как из рукавов, из-под полы этой «шинели» вытекает, испаряется твоя «отдельность», непохожесть на других. Так же, как очень скоро отлетит и сама душа Башмачкина.
А режиссер добавляет изгою-отшельнику земных искушений. Вот и женщину ему подсунули на корпоративной вечеринке по случаю обновки. Да и сама «шинель», в муках рожденная, протянута была ему, как дитя. Но искушение длилось лишь вечер, а сам момент ограбления Башмачкина был сыгран совсем не драматично.
Просто пришел он утром в офис, расстегнул чехол, а там – лишь вешалка. И дальнейшие метания Башмачкина по разным приставам уже не имели никакого смысла. Потому что, кажется, душа его и впрямь отлетела в момент примерки «шинели» на себя и себя – в дресс-коде. Впрочем, здесь, кажется, и сам режиссер ненадолго в это искушение впал, представив залихватский финал, где воображаемые похороны перетекают в реальную вечеринку с буйными плясками, а потом чиновники, оседлав игрушечных лошадок, скачут на фильм «Апокалипсис», пародийно изображая его всадников.
Силен у нас, ничего не попишешь, молодежный режиссерский дресс-код, что даже такую абсолютную индивидуальность, как Тимофей Кулябин, сумел подвергнуть искушению.
Чиновники пляшут, музыка гремит… А был ли мальчик? «Мальчик», то есть Башмачкин–Агеев, еще появится – в виде вполне плотского призрака. Встанет в центре стола – молодой, здоровый, самоуверенный – и одним движением кулака подчинит всех своему ритму. И подчинится сам… Глядя на улыбку победителя Башмачкина–Агеева, приходится ловить ускользающие смыслы.
Окончательная и бесповоротная победа дресс-кода? Это страшно. Компромиссный хеппи-энд?
Еще страшнее. Тотальная мертвечина офиса? Апофеоз обезличенности?
Или издержки собственного восприятия, которое противится такому возвращению героя, зачеркнувшему все предыдущие коллизии? Хотя, если честно, уж лучше этот сонм вопросов, над которыми хочется ломать голову и выйдя из театрального зала, чем хорошо разжеванный ответ.