Чисто английская вакханалия. Часть I
Целых два года Британский Совет и Фонд Бриттена-Пирса занимались подготовкой «Сезонов Бенджамина Бриттена в России».
Кульминация этой программы ознаменовалась двумя воскресными вечерами, 1 и 8 декабря, в Малом и Большом залах Московской консерватории — к нам приехали именитые англичане тенор Йен Бостридж, контратенор Йестин Дэйвис, пианист Джулиус Дрейк (Бостридж записал с ним не один диск) и их австралийский коллега баритон Питер Колман-Райт, который, впрочем, уже столько лет поет в Английской Национальной Опере, что и сам давно стал заправским британцем.
В год столетнего юбилея Бриттена ведущие британские издания, словно сговорившись, публикуют тексты под одним и тем же заголовком — «Great Britten».
Каламбур этот неизбежен.
Не зря Йестин Дэйвис в интервью каналу «Культура» говорит, что Бриттен для них, англичан, как вторая кожа; не случайно Бриттен считается вторым крупнейшим национальным композитором после «британского Орфея» Пёрселла (собственно, на этом список практически заканчивается). Два вечера в Консерватории – не только музыка, не только исполнительская традиция. Это сразу вся английская культура, спрессованная в несколько часов живого присутствия.
Ведьмы и эльфы
В концерте 1 декабря восхождение к Бриттену происходит постепенно, через меланхолические сладостные арии Пёрселла (в обработке Бриттена), с вкраплением контратеноровой арии из оперы «Буря» Томаса Адеса, самого «крутого» на сегодняшний день английского композитора.
Задана главная тональность: волшебное, каким оно может быть только у англичан, — эльфийское, потаенное, привиденческое, колдовское…
Волшебством пронизана шекспировская «Буря», а в «Дидоне» Пёрселла действуют самые настоящие макбетовские колдуньи, и их глумливый ведьминский смех (для которого в английском языке существует специальное словечко «cackle») искусно вплетен композитором в музыкальную ткань.
Колдовское неотделимо от фольклорного, перекликается с кельтским – друиды, король Артур, мятежная Ирландия…
Ирландский поэт эпохи романтизма, современник Байрона Томас Мур прославился тем, что не просто написал цикл стихотворений в лирико-патриотическом ключе, но и, будучи вдобавок отличным певцом и музыкантом, соединил их с народными напевами.
В результате получились «Ирландские мелодии».
Бриттен создал фортепианную аранжировку этих песен, ориентируясь на звучание арфы – излюбленного инструмента ирландской народной музыки.
Арфа для Бриттена — всегда знак иного мира, манящего, чарующего, но и коварного, неоднозначного.
Она появляется в «Сне в летнюю ночь», сопровождает один из «Кантиклей», голосом сирены заклинает в «Смерти в Венеции». Как и почти все у Бриттена, «Мелодии» предназначались для Питера Пирса, но в московском концерте исполняются в баритональной версии и передоверены другому Питеру – Колману-Райту.
Любопытно, что перселловская ария «Not all my torments», которая гораздо привычнее воспринимается в исполнении контратенора, тоже выпала на долю баритона, отчего неожиданно приобрела романсовое, полуфольклорное звучание.
Барочный лес
Но и контратенор здесь во всеоружии.
Считается, что Пёрселл сам обладал такого типа голосом, – и вся изысканная, строгая, напрочь лишенная южных излишеств мелодика его арий как нельзя лучше соответствует ровному, прозрачному тембру Йестина Дэйвиса, напоминающему челесту (кстати, еще один знаковый инструмент для Бриттена).
Именно в туманном Альбионе началось возрождение этого необычного голоса на волне вспыхнувшего в середине XX века интереса к аутентизму. Вокальная и сценическая манера Дэйвиса, несуетная и благородно-отрешенная, – «продукт» еще одной почтенной английской традиции, хорового пения, которому англичане предаются повсеместно, от соборов и университетских колледжей до маленьких приморских деревушек.
Где бы ни возникла английская диаспора — ждите хорового комьюнити
(взять хотя бы приход Сент-Эндрю в Вознесенском переулке).
Умно составленная программа позволяет слушателям постепенно вжиться в очень своеобразную атмосферу английской музыки.
Английское барокко создает разительный контраст итальянскому – несколько лет назад на своем московском концерте это продемонстрировал легендарный английский контратенор Пол Эссвуд (он был в числе первопроходцев, способствовавших триумфальному возрождению этого голоса).
Музыка итальянской школы – яркая, орнаментальная, насыщенная всеми оттенками чувств, от ликования до отчаяния, хранящая верность высокой гармонии античного идеала Возрождения. На этом фоне требуется некоторое усилие, чтобы оценить неочевидную, дикарскую прелесть ее северной сестры.
Античные сюжеты у Пёрселла крошатся на странные, неуловимо абсурдистские фрагменты.
С головы эринии Алекто падают волосы-змеи, и у этого события нет иного смысла, кроме чисто музыкального: «drop… drop… drop…». «Кап… кап… кап…» – зачарованный лес роняет росяные капли звуков, и пугливое лесное создание, зверек или фея, ведет им учет. В этом зачарованном потаенном мире вызревает поэтика Бенджамина Бриттена…
Кудесники и академики
Но московская публика ждала, конечно же, появления главного гостя – Йена Бостриджа.
Он завершил первое отделение «Элегией на смерть королевы Марии» Пёрселла.
Торжественная латинская погребальная песнь в исполнении Бостриджа внезапно утрачивает всякую официозность. Это уже не поздняя казенная латынь XVII века, а живая античная поэзия, древний вопль плакальщиц.
Бостридж поет так, словно оплакивает личную утрату,
словно перепутав элегию с «Похоронным блюзом» Одена-Бриттена, где горе разрастается до космических масштабов. Возглас «Регина, эу!» – это уже почти что «Вакх, эвоэ».
Сдержанная манера Дэйвиса, великолепная театральная оперная выучка Колмана-Райта – это то, что оберегает их от сгорания.
Йен Бостридж — как пифия, в трансе открытая божеству.
Высокий, худой, как тростник, с прозрачным эльфийским вечно юным лицом, он под высоковольтным напряжением, как феникс, снова и снова возрождающийся из пепла. Это «чисто английский» вариант дионисийского исступления, тлеющего под внешним фасадом абсолютной закрытости, причудливой смеси высокомерия и застенчивости; это благородная разновидность безумия – как у Свифта, Гамлета или Мартовского зайца…
Латинское произношение Бостриджа безупречно – что, конечно, нисколько не должно удивлять: как-никак он выпускник Оксфорда и Кембриджа, сделавший превосходную академическую карьеру историка и написавший влиятельный труд о… ну, конечно же, ведьмах и колдовстве.
Академических занятий он не оставляет до сих пор, на фоне уже совершенно иной, исполнительской, карьеры.
А Йестин Дэйвис параллельно с музыкальными занятиями выучился в Кембридже на археолога.
В волшебной Англии самые главные кудесники – оксбриджские выпускники и профессура. В Оксфорде училась Эмма Керкби, сумевшая превратить свое музыкальное хобби в то, что станет зарей аутентичного пения. Самым главным фэнтези на свете мы обязаны оксфордскому профессору Толкину, а самой чарующей детско-взрослой сказкой – профессору Чарльзу Доджсону (Льюису Кэрроллу).
Бостридж и Дэйвис напоминают персонажей книг еще одного знаменитого профессора – Айрис Мёрдок. В одном из своих романов она выводит юного оксфордского историка, который никак не может решить, продолжать ли ему совершенствовать свой ангельски прекрасный голос (он, разумеется, контратенор) или пожертвовать им ради академической карьеры. К счастью, ни Бостриджу, ни Дэйвису, похоже, не приходилось стоять перед настолько драматическим выбором.
Меч короля Артура
Второе отделение было долгожданной премьерой «Кантиклей». Впервые в России (если не считать вечеров А. Гориболя в Бетховенском зале Большого театра, но там это все-таки были разрозненные номера) «Кантикли» прозвучали единым циклом.
И хотя «Кантикли» создавались Бриттеном на протяжении 30 лет (последний был написан незадолго до смерти композитора), на вечере в Малом зале они были представлены как произведение из пяти частей.
Зрителей даже попросили не хлопать между частями, чтобы создать впечатление мистерии, в которой профанное неразрывно переплетено с сакральным.
То, что мы увидели и услышали, убедило бы и человека, никогда в жизни не слышавшего музыки Бриттена, – настолько невероятен уровень профессионализма, когда исполнение неотделимо от произведения, а интерпретация и есть музыка, словно создаваемая прямо здесь, на этой сцене.
Никаких швов, неряшливых стыков, вялых интонаций — только предельно сфокусированная, всесокрушающая энергия, разящая без промаха стрела эльфийского лучника
(как у Толкина) или же стрела Одиссея, взявшего в руки по праву ему принадлежащий и только ему послушный лук.
И, если продолжать эту метафору, меч Зигмунда идет в руки только Зигмунда, а меч короля Артура – только в руки Артуру.
Музыка Бриттена накрепко спаяна со словом: Йен Бостридж в одном из интервью рассказывает, что именно Бриттену принадлежит заслуга музыкального укрощения чрезвычайно трудного для пения английского языка.
Бриттен претворяет музыку в язык и одновременно обнаруживает музыкальную природу языка.
Глубокое чувство языка – ключ к «Кантиклям», лук и меч певца. А фортепианное сопровождение – душа самого Бриттена, и виртуозный исполнитель Джулиус Дрейк был словно медиумом, захваченным духом композитора.
Зрители слушали не дыша, даже ужасные «певучие» кресла в Малом зале почтительно умолкли, и лишь в перерывах, когда все с трудом удерживались от аплодисментов, переживаемое волнение выражалось в дружном скрипе.
«Чуждый бог»
Безусловный энергетический центр – Бостридж: у него три труднейших соло, в начале, середине и конце, и партии в двух кантиклях-минидрамах («Авраам и Исаак» и «Паломничество волхвов»). Острая как плотный глянцевый листок остролиста, сухая и ломкая как цветок, забытый между страниц старинного фолианта, бесплотная как тень и страстная, как спонтанная человеческая речь, поэзия на грани прозы и проза на грани молитвенной медитации – все это музыка «Кантиклей».
Как единое целое, «Кантикли» обнаруживают глубинное сродство текстов.
Во всех них речь идет о любовном – и опасном – общении с божеством. Вначале это экстатическое приношение Возлюбленному, Соломонова «Песнь песней», мистическая поглощенность чувством. Но божественная любовь требует оргиастического исступления, жертвы: смерти, предначертанной младенцу («Паломничество волхвов»), страстей на Кресте («Still Falls the Rain»), страданий Авраама, готовящегося заколоть сына, и смертельного ужаса юного Исаака; экстатической смерти Нарцисса-Себастьяна, пронзенного стрелами («Смерть святого Нарцисса»).
Божественное оборачивается жутким (в духе английской готики и позднего английского романтизма).
Зачарованная арфа вторит песни Нарцисса; тревожная валторна стоном откликается на монотонно льющийся дождь.
Мелодическая структура рефрена «Все еще идет дождь» («Still Falls the Rain») отражена в соблазнительной и нежной песне Квинта – коварного призрака в опере «Поворот винта».
И, наконец, еще один поразительный прием: голос Бога в крошечной драме, почти что миниопере, «Авраам и Исаак», поручен дуэту.
Бриттен, как всегда, «лепил» музыкальную фактуру под конкретные голоса
— в данном случае Пирса и Кэтлин Ферриер.
Уникальное контральто Ферриер с его поистине мистическим звучанием, идеально ложащееся на сакральную музыку, находит свой удачный эквивалент в голосе контратенора.
Бостридж и Дэйвис исполняют «голос Бога», повернувшись лицом к роялю, добиваясь холодного, потустороннего, привиденческого звучания. Это странное пугающее божество, почти что Лесной царь, – «чуждый бог», как скажет Дионис в «Смерти в Венеции».
О нем напомнит и Голос Аполлона (контратеноровая партия) из той же оперы…
Дело в шляпе
После концерта хвост в гардероб выстроился по всей лестнице из зала, двигаясь медленно, попутно ответвляясь вбок очередью в туалет. На полу у самой дамской комнаты сидел, подтянув длинные ноги к подбородку, колоритный персонаж в пестром шарфе и надвинутой на самые глаза широкополой шляпе горчичного цвета.
По деликатно маячившим рядом Дэйвису и Колману-Райту (тоже не сразу опознанным в такой толкучке) стало понятно, что это Бостридж, переживавший, очевидно, в такой обаятельно-эксцентричной манере собственное потрясение после концерта.
Сообразив, что инкогнито раскрыто, он мужественно приготовился просочиться сквозь толпу – проводившую его благодарными аплодисментами.
Шляпе же еще предстояло стать героиней следующего воскресного вечера в Консерватории…
продолжение →