Дальний свет града Китежа
Эймунтас Някрошюс в Большом театре Елена ГУБАЙДУЛЛИНА «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» – опера идеальной симметрии и отчетливых противопоставлений. В ней есть тайны и озарения, свет и мрак, наивная сказочность и жестокий трагизм. Христианские мотивы «Сказания» тесно переплетены с языческими, а в партитуре – фантастические звучания с правдивыми, почти мхатовскими интонациями. Но контрасты шедевра Римского-Корсакова не спорят между собой и не отрицают друг друга, а соединяются в единую, упорядоченную и уравновешенную картину мира.
Новая постановка «Китежа» в Большом театре еще больше углубила его тайны. Режиссура Эймунтаса Някрошюса, полная театральной поэзии и мистики, вступила с музыкой в сложные взаимоотношения. Картины и видения, представляемые на сцене, не иллюстрируют музыку буквально и не идут за ней шаг в шаг. Режиссер размышляет о событиях оперы, раскрывая многие ее темы как в первый раз. Порой его метафоры кажутся странными, порой – ослепительными и точными.
Но дух его постановки согласен трактовке дирижера Александра Ведерникова, сосредоточенного на постепенном раскрытии смыслов «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Оркестр избегает открытых и сильных эмоций, втягивая слушателя в тонкую звукопись Римского-Корсакова. Тем трагичнее мощь «Сечи при Керженце» или хора «Ой, беда идет, люди». Будто тяжелый стон прорывается сквозь душевную сдержаность, да так, что ноги подкашиваются.
А а в Китеже, увиденном Эймунтасом Някрошюсом, художницей по костюмам Надеждой Гультяевой и сценографом Мариусом Някрошюсом, восходят черные солнца и полчища однорогих татар издеваются над китежанами.
Плен и свобода, грех и святая праведность – важные, взаимосвязанные друг с другом оппозиции спектакля. Привольный лес Февронии противопоставлен многолюдному городу, где вольной деве и душно и страшно. Второе действие начинается с игры с пленным медведем, в погудках которого уже много мрака и тревоги. За пленом природы грядет более страшный.
И набег татар видится страшным, увеличенным отражением, казалось бы, безобидного поступка княжича и охотников, приведших в Китеж жителей леса.
Лес, по мысли Някрошюса – пространство чистоты и детской игры. На игрушки похожи вырезанные из фанеры силуэты зверей, непосредственна и естественна как ребенок Феврония. Елена Евсеева поет эту великую плакальщицу русской оперы легко и чутко, светлые краски в ее голосе преобладают над рыданиями. Лесная радость детства как в зеркале отражается в радости спасенного Китежа, ставшего невидимым благодаря молитве исключительно девы. Или раем, принявшем души убиенных.
Между первой и финальной картинами – испытания и мытарства, подобные ступеням взросления и духовного восхождения. Постоянный спутник Гришка Кутерьма, с его настырным бахвальством (выразительно утрированным исполнителем этой партии Виталием Таращенко) – темная изнанка стихии, кротко укрощаемой Февронией. Ей и «все тропы ведомы лесные», и все тайные силы души, земли и неба. Някрошюс подчеркивает языческие корни христианки Февронии, постоянно окружая ее существами, похожими то на кикимор, то на русалок, но на лесных поскакушек.
Измученной Февронии, спасшейся от полона, являются гигантские птицы-чудовища с красными хоботами. Через несколько минут эти Сирин и Алконост превратятся в прекрасных дам – привратниц чудесного края. Но не исключено, что мерзкие чудища – олицетворение подлой душонки Гришки – виновника всех горестей и страданий, оплакиваемых в опере.
Языческая картина «болотного чистилища» сменяется финалом, напоминающим православный культ. В глубине сцены – деревянные скалы, поворачивающиеся на сто восемьдесят градусов, являя лики святых. Но райские врата по-прежнему охраняют прекрасные Сирин (Оксана Горчаковская) и Алконост (Светлана Шилова), теперь похожие на ангелов. Князь Юрий Всеволодович (величественный Петр Мигунов) одет как священнослужитель.
Свадьба Февронии и княжича (искренне спетого Романом Муравицким) – странный обряд, отдаленно напоминающий и службу в православном храме, и мистическое действо. Жених и невеста попеременно берут в руки то красную, то зеленую чашу (Святое причастие? Символы страдания и надежды? Солнца и леса?).
Направо и налево от них – хор. На светлых балахонах хористов отпечатаны фотографии из семейного альбома. Мама в детстве, бабушка в юности, дед на фронте, личики-медальончики одноклассников на школьном фото. Умершие и воскресшие китежане несут в себе память предков и мысль о будущих поколениях. Или воссоединяются со всеми в вечной райской жизни.
Но с заключительными аккордами масса поворачивается к залу черными спинами. Дальний свет виден только в спасенном Китеже, а зрители, судя по всему, еще не готовы к прозрению.