Елена Камбурова
«Чудо еще может случиться. Но по недосмотру» Беседовала Анна ТРЕФИЛОВА Елене Камбуровой не привыкать жить во времена, когда «пиар» не на ее стороне. К счастью для нее и для тех, кто приходит в ее театр и на концерты, им всегда есть, о чем поговорить.
Меняются поколения, но люди в них остаются. – Я не в унынии, но поколения разные и люди в этих поколениях тоже. Но артиллерия, которая направлена сегодня на убиение душ человеческих, огромна. И это конкретное, ежедневное стреляние и попадание в души… Вот их и нет. Я не выступаю на огромных площадях и количество моих зрителей никак не сравнить с телевидением или радио. Но тем не менее именно в этих залах выходят с цветами совсем молоденькие, совсем из другого поколения.
И чем больше я бываю в других городах, тем более молодой зал у меня. Вот какая-то интересная закономерность.
– Мне кажется, сейчас есть какое-то непонимание между публикой и мастерами. Почему-то многие считают, что публика пошла другая, она не поймет. Публика при этом кричит «Дайте, дайте!», а им все равно не дают. И тогда действительно начинаешь жевать жвачку, потому что кушать хочется…
– Не хватает, наверное, смелости у самих исполнителей. И у тех, кто приглашает. Те, кто приглашают – боятся, что могут не собрать зал. Это же деньги.
Их тоже можно понять, они не хотят быть в убытке. Мы едем и мы должны этот зал обязательно собрать, иначе нас в следующий раз просто не пригласят. И тогда невольно, психологически, исполнитель начинает подбирать что-то полегче, попроще… Я могу за себя сказать, что не иду на это. Я даю непростые упражнения, но иначе я не могу.
Зато благодарность в конце дорогого стоит.
– Значит, все-таки можно найти эту взаимосвязь и относиться к зрителю, как к идиоту, не надо?
– Нет. Это просто огромное число выступальщиков считают зрителей идиотами. Они на это рассчитывают.
Я смотрю иногда программы по телевидению, развлекательные, где вроде нормальное лицо, но смеется над такой пошлостью, над таким ужасом… И действительно, думаешь, кошмар.
– Ну извините, рейтинг.
– Рейтинг. Но тем не менее, если бы все сразу договорились поднимать зрителя, а не опускаться до него…
– Ой, а вы полагаете, можно договориться сейчас? Интеллигенция внутри самой себя может это сделать?
– Нет, к сожалению… Далеки они от народа, да еще и разрознены. Удивительно.
– А что произошло, почему пропало это ощущение плеча? Вот были все вместе и вдруг…
– Я вообще всегда чувствовала некое одиночество, и сейчас чувствую. Хотя мне очень родственны все. Но, понимаете, те, кто мне дороги, они и не ездят сейчас практически. Ездит антреприза… вот это все – ниже пояса.
Халтурят. Хотя как раз в провинции так хотят другого. Ну вот, смотрите, я себя приведу в пример, хотя это, может, и не очень красиво – я же ничего для провинции не меняю.
Что пою в Москве, то же самое пою в других городах.
– Так, где нам врут-то? Когда говорят, что мы глупые, что мы хотим смеха и шоу? А кого не спросишь – никто не хочет.
– Знаете, когда-то Ролан Быков мне сказал очень точную фразу – людям надо подсказывать их мнение. В этом смысле, все телевидение все время подсказывает телезрителям их мнение. И раз показывается эта огромная психология обыкновенного зрителя, ну значит так.
Это, к сожалению, неискоренимо.
– Ну, я вот, например, не верю, что рынок нас съест. Ну, покусает…
– Он очень многое съел. Знаете, как баобабы, они же сейчас распространились на огромную часть территории культуры.
– Ну, хорошо, это рынок. А когда просто на полку ставили кино или концерты не позволяли проводить, спектакли закрывали? Другой повод был, но, по сути, то же самое. Не такое переживали, знаете ли.
И пережили, между прочим.
[%8377%]– До перестройки я тоже все время на полке была. Цензура и все такое. И я помню маленький фрагмент времени, мою эйфорию, что вот, все, свобода.
Теперь-то все будет. И телевидение достойное, и все остальное. Ничего подобного.
Стена стала еще более плотной. Потому что свобода действительно вылилась во вседозволенность и пришли к руководству люди, у которых уже не идеологические партийные принципы, а принципы коммерческие. Но, если бы пришли бы по-настоящему, в хорошем смысле, патриоты России, которые бы поняли, что общество надо лечить и уже давно, и попытались бы сделать все возможное, чтобы все достойное было хотя бы на одном-двух каналах телевидения…
– А вы верите, что такое вообще возможно? Правда?
– Мне почему-то кажется, что когда-нибудь… Я не застану это время. Но когда-нибудь, да. Вдруг вырастет другое поколение, другие начальники…
– Вы что? Откуда они возьмутся-то? Они растут на том, что мы имеем сейчас.
Вот ровно на этом телевизоре, этой антрепризе и этих газетах.
– Но вот представьте себе, вдруг кто-нибудь вырастет, как чудо. Станет начальником, от которого будет зависеть в государстве культурная политика. И он будет не один, потому что одного сразу съедят. Группа появится.
Обратная культурная революция.
– Откуда, Елена Антоновна?!
– По недосмотру.
– Ну, если только так…
– А я верю. Они есть уже сейчас, просто их будет гораздо больше.
– А умение сострадать будет?
– Ну, ежели духовное начало тоже будет… Знаете, я недавно была в Архангельске. Можете себе представить, что один человек может повлиять так, что город, который не был совершенно моим, им станет? Один священник посчитал, что именно я должна обязательно приехать. У него приход, причем не просто приход, а люди, которых он развивает не только духовно. Идет огромная культурная и просветительская программа.
До меня там были Юрский, Седакова… Я была потрясена этим залом. Они составили ядро двух моих сольных концертов! И весь зрительный зал подчинился их энергетике.
Это были невероятные концерты и, плюс к этому, были две огромные встречи – одна была три часа, другая четыре.
– И никто не встал и не побежал за пальто?
– Никто! Это факты. Один человек. Священник Иоанн Привалов.
Юрский приезжал к ним уже раза три. Но это же возможно везде, понимаете?
– Почему же этого не происходит? Каждый смотрит на соседа и говорит: «Надо бы нам, конечно, собраться и плечом к плечу, но только, Вась, ты первый». А про умение сострадать я вообще молчу.
– Ну, вот нам же удалось сейчас памятник поставить «Сочувствие», на «Менделеевской». Бездомной собаке. У нас уже целая группа, в которую входят главные режиссеры ведущих московских театров.
– А как вам спущенное сверху госзаказом то же кино, например, или вот эти, помните, годовщины Пушкина праздновали с каретами по всему городу?
– Да, я даже в дневнике где-то у себя это записала. Когда на какое-то летие Пушкина устроили вакханалию. Я заболела просто.
Мне казалось, что все. Вот тут уж действительно, никаких надежд… Страшно было.
– А как лечитесь?
– Знаете, у меня, бывает, все опускается. Но работа… Если бы я не выступала, было бы еще страшнее. Но я выхожу к зрителям, вижу их реакцию и их благодарность, их лица и их слезы.
Это меня держит.
[%8379%]– Вы философски относитесь к тому, что вас мало на радио, на телевидении…
– Философски. Я вынуждена так относиться, а как еще. Просто грустно, что есть люди, которые были бы рады такой встрече.
Да… Я философски отношусь. Но даже не во мне дело. Рядом со мной вырастают замечательные певцы. Я то разъезжаю, потому что пользуюсь, можно сказать, старыми связями, а их уже не берут, хотя они очень талантливы. А в театре у нас, напротив, – проблема с местами.
У нас маленький зал, некуда сажать зрителей.
– Вас это удивляет или вы с самого начала знали, что это будет востребовано?
– Нет, когда я начинала театр, это была в некотором роде авантюра. Мне очень хотелось, чтобы была возможность у других, чтобы они тоже могли репетировать и проводить песенные вечера. Но что это выльется в театр, у которого будет сейчас уже восемь спектаклей, а готовятся еще два, и что они будут востребованы… Честно говоря, я этого не ожидала.
– Смотрите, публика хочет, мы хотим, все хотят, а кто не хочет? Ну, кому Пушкин помешал? Или Бродский?
– Я не знаю… Почему нужно так понизить уровень и без того не очень высокий… У нас была отдельная мощная прослойка интеллигенции, студенчество было совершенно другое, когда я начинала. Ведь это они, те студенты, могли слушать Матвееву и Окуджаву по 3–4 часа.
– И ведь слушали не только потому, что это было под запретом?
– Нет! Это даже модно было среди студенчества смотреть определенные фильмы. Каким-то образом умудрялись, и это при- том, что еще и не пускали, и запрещали…
– То есть мы можем жить только в состоянии бесконечной давки?
– Парадокс. Там не было свободы, а здесь свобода есть, но нет другого… Это осознать моя бедная головка не в состоянии. Просто ирония какая-то.
Нет объяснений.
– А так хочется понять…
– Хочется. Но, знаете, я бы только, может быть, с точки зрения религиозной сказала, что каких-то сил бесовских гораздо больше…
– У этих бесовских сил есть конкретные имена и фамилии.
– Да, есть. И мы их знаем. И, как говорится, вооружен и очень опасен. У них есть деньги, и не только.
А потом многие театральные деятели очень боятся проиграть, боятся сесть на мель, боятся экспериментировать. Раньше все-таки гораздо больше было экспериментов. Больше доверия было зрителю.
– Нет, подождите, интересно. Значит раньше, когда снимали, запрещали, по живому резали, – никто не боялся, а теперь…
– А теперь – да. Страх не собрать зал. Сейчас мы сделали спектакль «Капли Датского короля» по Булату Окуджаве. И полный зал. Теперь мы хотим сделать спектакль по Юрию Левитанскому, и режиссер, которого я очень уважаю, говорит – понимаете, я все-таки боюсь, что можем не собрать… А я не хочу бояться.
Я хочу сделать. Я хочу, чтобы все-таки мы были бесстрашны. Потому что если уже и мы перестанем что-то делать…
– А многие и перестали, потому что есть ощущение бессмысленности.
– Есть. Но надо работать, делать свое дело. Не знаю, быть может, мне действительно просто больше повезло.
Сейчас вместо общения такая сплошная тусовка. Я почти все свои выступления завершаю песенкой на стихи Юрия Левитанского, и каждый куплет там заканчивается:
…День прошел – как не было, не поговорили…
… Год прошел – как не было, не поговорили…
…Жизнь прошла – как не было, не поговорили…
Вот идет суета, а сути жизни и сути разговора нет. А она есть! Почему я еще вспомнила про Архангельск, это для меня было потрясающим открытием, что такое возможно.
Если это возможно в одном месте, значит, возможно везде. Вот вообще Россия – удивительная земля, Святая Русь это не просто какие-то слова, она есть, в конкретных старцах, юродивых, она конкретна и это не только было, это есть и сегодня.
– Ну, правильно, нет же глобального народа, есть конкретные люди.
– Да! И они есть и сегодня. Закрывались храмы, теперь открылись.
К сожалению, это не значит, что все они настоящие и все священники праведники, увы… Но они есть. И главное, что это сродни родникам, которые закапывали и сбрасывали в них нечистоты, а они все равно находили пути и снова открывались. Эти человеческие родники есть по всей России.
Это я говорю точно, потому что я много езжу.
– В жизни гораздо больше сдавшихся, чем побежденных?
– К сожалению, да. Но именно не сдавшиеся тянут. Они не дают эстафете упасть.
Не дают заасфальтировать пути-тропинки.