Happy Birthday для Хосе Куры
Моя тяга к коллекционированию оперных театров привела меня в первое воскресенье декабря в другую часть Бельгии — в валлонский Льеж. Там в этот день игрались две знаменитые веристские оперы: «против правил» сначала шла «Сельская честь», а потом, после антракта, «Паяцы». Очевидно, задумано это было режиссером ради естественного совпадения финала общего спектакля со знаменитым восклицанием Канио «La commedia e finita».
Дирижировал операми маэстро Паоло Арривабени.
В опере Льежа я была впервые (уж очень далеко ехать), и с удовольствием отметила выразительный и чуткий оркестр. Темпы время от времени были быстроваты, что правда, то правда, но динамичность исполнения, удивительное, захватывающее какой-то даже жутковатой интимностью piano, прекрасная, с большим тактом и вкусом проведенная нюансировка и фразировка искупили всё. Оркестр меня покорил, чего нельзя сказать о хоре, особенно мужской его части.
Самым удивительным было то, что
режиссёром был тенор Хосе Кура, исполнявший и главные партии обеих опер, Туридду и Канио.
К сожалению, я не могу отметить его как яркого и безупречного исполнителя этих двух страстных партий, но как режиссер он оказался просто на высоте. Жаль, что в общем все исполнители (особенно хор) показали себя больше как замечательные актёры и как средние музыканты. Впрочем, в целом их исполнение было настолько артистически эмоционально захватывающим, что за одно это можно было простить многое.
Не часто доводилось мне видеть в опере столь слаженную и прочувствованную сценическую игру.
Едва раскрылся занавес, как от сердца отлегло.
Не было ни палок, ни ветоши, ни тряпок, ни металлургических цехов. Сцена преставляла собой уголок и выход на площадь в крошечном провинциальном городке столетней давности с щемящей сердце достоверностью.
И продуманности мизансцен, и редкой соразмерности сценического действия с музыкой мог бы позавидовать любой из оперных режиссеров с мировым именем.
Работало на сцене всё, все мельчайшие детали. Ни одна пара фонарей, ни одна урна, ни один стул в маленьком кафе не остались, как предмет декора, без ненавязчивого и аккуратного участия в действии.
То же можно сказать как о главных действующих лицах, так и об артистах хора и статистах.
Буквально у каждого была своя роль, идеально вписанная в общую линию спектакля,
и следить за сценическим движением было необыкновенно интересно, хотя, кажется, ничего там не происходило со спецэффектами, треском и блеском.
Это-то и было ценностью: поразительная аутентичность, сделавшая честь (и далеко не сельскую) этой постановке.
Сколько частных историй из жизни маленького городка прошло перед глазами, пока разыгрывалась главная драма! Чего стоил нищий, копавшийся в урне и выискивавший остатки еды, его беззвучные препирательства с уборщиком улиц!
Как хорош был пьяненький тип, дежуривший возле церкви, услужливо бросавшийся за монетку открывать всем двери! Как выразительна была спешка сельского священника, засидевшегося за стаканчиком в кафе и едва не опоздавшего к началу службы! Как смешон в своей неловкости был один из артистов хора, не решавшийся обратиться к местной доступной красотке, и как высмеивали его товарищи, пока он, наконец, не решился — за что и получил позже крепкий нагоняй от жены, когда пришло время проводить детей в школу, а муж обнаружился известно где…
И сколько таких историй второстепенных семей вычленилось и прочиталось в общей толпе!
Как деликатен был жест владельца кафе (без речей), оказавшегося свидетелем объяснения Сантуццы с мамой Лючией — он тихо, стараясь не шуметь, закрыл жалюзи после услышанного, и весь его вид говорил о сочувствии бедной Сантуцце, а чуть замедленные движения выдавали его колебания: пожалуй, он рад был бы помочь, да только чем? И всё, что он мог из природной деликатности сделать для неё, это сохранить всё в тайне, не дать начало сплетням и отказаться самому слушать дальше.
Как прекрасно было дано представление о том, что Альфио — из местных богачей: только светом фар и шумом приближающегося автомобильного мотора из-за сцены. Причем и звук мотора был аутентичен, вполне столетней давности.
Выкатывать на сцену машину и не понадобилось, а ведь могли бы! (Но не стали, и большое им за это спасибо, а то видали мы уже и табуны лошадей в «Валькирии», и собак в «Кармен», и ядерный чемоданчик вместо золота Рейна…)
К сожалению, самым слабым в спектакле оказались… голоса.
Женские партии были ещё ничего, а мужчины (особенно в «Паяцах») не порадовали практически ничем.
Но разберемся сперва с «Сельской честью». Неплох был Альфио (Элиа Фабьян), чей несостоявшийся в полную мощь вокал был замещен убедительностью хорошей игры. Туридду (Хосе Кура) продемонстрировал довольно плоское звучание средних регистров и жёсткие, непластичные верха. Но я простила ему всё после невероятно экспрессивной последней фразы «Un bacio mamma… S’io non tornassi» — он не спел, он еле выдавил это со слезами, и у меня перехватило горло.
Сантуцца (Мари Калинин) была, пожалуй, самой интересной в вокальном отношении,
но как раз несколько переигрывала отчаяние обманутой провинциальной девушки, картинно падая чуть не после каждого своего возгласа. Кроме того, все её верхние ноты звучали словно внутрь, не давая никакой полетности звука.
Визуально была прекрасна мама Лючия (Мади Урбен), но, как известно, это персонаж почти без пения. Лола (Алексис Йерна) была замечательна как актриса и очень криклива как вокалистка.
Почти постоянно присутствуя на сцене, выглядывая из своего окна на втором этаже, она и смотрелась, сочетаясь со своей манерой вокализации, как местный золотой петушок: всегда начеку, всегда готовая обернуться в нужную сторону на своей верхотуре…
Характеры же были прорисованы так, что биография героев читалась с легкостью.
Особенно выразительна была Лола, местная записная красотка, единственная из всех женщин на сцене с короткой стрижкой, что говорило о многом! Проходя поигрывающей походкой в церковь мимо Сантуццы и Туридду, она на секунду молча приостанавливалась, думая, чем бы ещё уязвить и без того неудачливую соперницу, но продолжала свой путь, всей спиной показывая, что знает: они продолжают на неё смотреть!
И, дойдя до местного добродушного пьянчужки, бросавшегося открыть ей дверь, она демонстративно доставала пачку денег и небрежно опускала всю пачку ему в кепку. Этим она просто растоптывала несчастную Сантуццу: вот, мол, и муж у меня есть, и одета я не тебе чета, и парня, у которого ты в ногах валяешься, я свистом подманю, и денег-то у меня куры не клюют.
Что показалось мне лишним и неоправданным в этом спектакле.
На знаменитом Интермеццо, когда сцена давала ретроспективный показ отношений Лолы и Туридду до его ухода в солдаты, к божественному звучанию оркестра и органа примешался зудящий звук словно бы… аккордеона, вторящего мелодии, что вызвало у меня буквально зубную боль.
Я не могла понять, не галлюцинирую ли я, но вторжение совершенно чужеродного тембра было явственным. Оказалось, что на площадь ночью пришел бродячий музыкант и взялся подыгрывать Интермеццо, чем грубо осушил все мои готовые пролиться слёзы.
Также неоправданным мне показалось, что знаменитый женский визг в конце спектакля за сценой был отменен.
Я имею в виду момент кульминации финала, когда женщины истошно кричат: «Убили, убили!» — и зритель, замирая, ждет, чьё имя произнесут, и женский срывающийся голос наконец выкрикивает: «Убили, зарезали Туридду!» Вместо этого кричали за сценой мужчины, а заглянувшая за угол дома Сантуцца деревянной походкой возвращалась к Лючии и холодно произносила роковые слова.
Ужасным было и то, что сразу после хохочущей, нисходящей финальной фразы тромбонов, завершающих спектакль (они же — в «Онегине», они же в «Паяцах», что показательно: кому, как не ярким тромбонам произносить в операх жесткое DIXI), тут же вступила та же дешевая гармошка с уличными наигрышами! Дело в том, что занавес на единственный антракт между операми не закрывали (для достоверности), и пришлый мужичок играл на своем баяне, сидючи на сцене, весь перерыв, пока дворник рядом неспешно убирал площадь.
Вот эта режиссерская гармошка отравила мне весь финал.
После перерыва наступила очередь «Паяцев». Всё в тот же городок, в котором только-только вынесли из церкви гроб (надо полагать, с телом Туридду), в котором ничего не изменилось после недавнего убийства, разве что Альфио стал слегка построже со своей неуёмной Лолой, а Лючия всё так же работала в кафе, детишки бегали по площади, мальчишки продавали газеты, — в этот городок приехали бродячие скоморохи.
И жизнь двинулась дальше.
Против правил Пролог спел не Тонио (Марко Даниэли), а какой-то странный человек, по виду коммивояжер (Филип Руайон), и спел на редкость неприятно, гнусавым, малополетным голосом, к тому же с подозрительным оттенком шепелявости.
Спел и исчез со сцены, чем вызвал недоумение —
почему о страданиях артиста под маской сообщил публике какой-то торговый агент?
«Паяцы», идущие после «Сельской чести» звучали всё же странно, как ни люблю я с детства до одури обе эти оперы, всё же музыкально страстная и сквозная «Честь» слегка превалирует над яркостью и доступностью музыки «Паяцев», — или это я такой консерватор, что мне хотелось слышать Леонкавалло раньше Масканьи просто по инерции?
Как бы то ни было, спектакль был выстроен именно так, чтобы придти к роковой фразе «Комедия окончена», как я уже говорила. «Паяцы» смотрелись и слушались облегчённее «Чести», чем разбалансировали соотношение этих двух пожизненно скованных одной цепью опер.
Казалось, бы какая разница, кто идет «первым среди равных»? а вот, оказывается, это не всё равно…
Недду спела украинская сопрано София Соловий, она стала самой интересной среди исполнителей второй части спектакля, хотя финальные высокие ноты арии «Stridono lassu» могли бы быть интонационно уверенней.
Очень разочаровал баритон Габриэль Нани в роли Сильвио, оказавшегося, кстати, одним из официантов всё из того же кафе. Он и двигался чрезвычайно зажато и скованно, словно ходил со связанными ногами, и страстный любовный дуэт с Неддой умудрился пропеть матовым, безразличным звуком, буквально и не касаясь любимой женщины, которую уговаривал бежать с ним этой же ночью навсегда.
Неожиданно приятно удивил тенор Энрико Казари, исполнявший роль Беппо, обычно эта небольшая роль достаётся тенорам третьего плана, да простят меня исполнители, Казари же спел и небольшую «сцену примирения» тонко и точно, а уж
из серенады Арлекина и вовсе сумел сделать что-то вроде лирического, хотя и карнавального, Ленского.
Марко Даниэли дал вполне ходульный образ горбатого хромого Тонио, и хотя играл он (повторюсь: как и все в спектакле) неравнодушно и индивидульно, вокал его довольно-таки хромал, как и персонаж.
Знаменитая ария Канио «Vesti la giubba…» действительно стала золотым сечением спектакля.
Распелся ли тенор, или расчувствовался по особому личному поводу, о чем я скажу чуть позже, но
пропетая с яркостью и эмоциональностью ария была исполнена замечательно.
И рыдания, и смех — всё прозвучало уместно и очень правдиво, без оперных преувеличений «на разрыв», да и пел-то её тенор, сидя боком к публике, опустившись на стул в безлюдном кафе…
Театр в театре — вещь непростая,
что известно еще со времен «Мышеловки» в «Гамлете».
Пьеса об Арлекине и Коломбине, представленная публике в зале и на сцене, была отмечена всё той же достоверностью, бравшей за душу.
Вот такими немудрящими фокусами, что были показаны нам, могли развлекать зрителей бродячие комедианты, путешествовавшие в фургонах от одной деревушки до другой, именно обливанием из водяного пистолета и дурацкими выходками, вероятно, и отличались их представления. И реакция хора, исподволь нараставшее удивление людей по поводу того, что и пьеса что-то уж очень странная, и не всерьез ли это всё, была сыграна совершенно бесподобно.
И всё же финал с двойным убийством и всё с тем же последним истерическим пассажем тромбонов был для меня испорчен неуместной — на мой взгляд! — задумкой Хосе Куры. Умирающий Сильвио падал на руки подоспевшей маме Лючии, и это бы ещё ничего, но именно
Лючия ни с того ни с сего и возглашала последние театральные слова «La commedia e finita» вместо Канио,
чем напрочь опрокидывала всю выстроенную правдивость спекакля. До того ли было женщине, утром похоронившей убитого сына? Неужели она смогла бы оказаться в числе зрителей, придти тем же вечером на пьесу заезжих балаганщиков, да ещё и возвестить мораль по её окончании?
Так и вышло, что гармошка, устроившая музыкальную связку между двумя операми, и финальная фраза оказались мне совершенно чужды.
А вот «человеческий» финал разгримированного спектакля оказался подкупающим и смог примирить меня с некоторыми занозами действия.
Во-первых, было объявлено со сцены (а моего французского хватило, чтобы это понять, ведь обычно я вращаюсь в среде нидерландского языка во Фландрии), что сегодняшний спектакль был последним для концертмейстера валторн, проработавшего в театре сорок лет. Жаль, что музыкант отказался подняться на сцену из ямы, хотя было видно, как уговаривали его коллеги.
А во-вторых, на сцену вынесли огромный торт и все присутствующие (все: хор, солисты, оркестр и вся публика в зале) единодушно спели
Happy Birthday для Хосе Куры, которому 5 декабря исполнится пятьдесят лет.
Вот так тепло закончился этот «театр в театре», и оставил удивительное чувство счастья: и от любимой музыки, и от такого одомашненного, сгладившего все кровавые страсти, трогательного конца.
Фотографии с сайта operaliege.be