Хиппи играет на рояле

Трудно найти столь же необычную фигуру среди пианистов отечественной фортепианной школы, как Валерий Афанасьев, родившийся в 1947 году и оказавшийся в настоящее время в рядах старшего поколения музыкантов, получивших уникальное профессиональное музыкальное образование в советской России. Чем только не занимается сегодня этот человек, получивший в молодости высшие награды на конкурсах имени Баха в Лейпциге и имени королевы Елизаветы в Брюсселе!

на всём ощущался налёт этакой необязательности, пианистической фривольности.

Хочу подчеркнуть, что это вовсе не свидетельствует о нарочитом отсутствии серьёзных намерений у пианиста, вовсе нет — просто вот такой он человек, и это его качество и мироощущение нужно или решительно отринуть, отказавшись слушать музыканта, или принять как данность и постараться понять его. Третьего не дано.

Экстравагантно порой поведение артиста:

так, в этот раз, перед началом концерта, когда публика уже сидела в зале, он вдруг выскочил на сцену в будничном мятом свитере, повертелся у рояля, всплеснул руками, попробовал кое-какие клавиши и, оборвав аплодисменты и смех, столь же стремительно убежал из поля зрения публики. Это было уже в восьмом часу, а концерт должен был начаться в семь вечера, в результате он начался чуть ли не в половине восьмого.

Экстравагантна и сама его посадка и постановка рук:

Афанасьев сидит перед инструментом ссутулившись, локти опущены очень низко, почти как у Г. Гульда или Горовица, кисти рук абсолютно плоские, пальцы полностью вытянуты параллельно клавишам, руки иногда отрываются от инструмента и совершают в воздухе вкрадчиво-закруглённые движения — всё это вызывало бы визуальное ощущение неестественности, слащавой манерности и даже нарочитого кривляния, если бы не воспоминание о том, что этими же руками были когда-то выиграны конкурсы в Лейпциге и Брюсселе.

С другой стороны,

концерт был посвящён памяти Николая Петрова, поэтому Афанасьеву было не до шуток:

программа была основательно продумана, настроение её в связи с посвящением определённым образом окрашено, а набор пьес тщательно отфильтрован. Легко было заметить, что и репертуарная сфера этого вечера была отнюдь не случайна — Бетховен, Лист, Дебюсси, Шопен — и весьма характерна для покойного Николая Петрова, замечательно исполнявшего произведения всех названных авторов.

Траурно-философский характер программы был предопределён, да и сам факт выступления Афанасьева в память о Петрове напоминает о том, что оба они учились в Москве у замечательного пианиста и педагога нейгаузовской школы Я. И. Зака (Афанасьев обучался также у Э. Г. Гилельса).

Программа рецензируемого клавирабенда даже по нынешним российским меркам была экстраординарной, если не сказать претенциозной:

1-е отделение — Л. ван Бетховен, Багатели, соч. 119 №№ 1, 2, 3, 4; Ф. Лист, «Четыре маленькие фортепианные пьесы» (E-dur, As-dur, Fis-dur, Fis-dur), «Траурная гондола II», «Серые облака»; К. Дебюсси, Три прелюдии («Облака», «Шаги на снегу», «Затонувший собор»).

2-е отделение — Л. ван Бетховен, III часть («Похоронный марш на смерть героя») из сонаты № 12 As-dur, соч.

26; Ф. Шопен, III часть (похоронный марш) из Сонаты № 2 b-moll, соч. 35; Вагнер-Лист, Траурный марш из оперы «Парсифаль»; Ф. Лист, «Погребальное шествие».

Бисов не было.

Как отмечали многие слушатели непосредственно в зале, клавирабенд этот вышел далеко не самым впечатляющим среди многих других выступлений Афанасьева: туше было довольно резким, если не сказать грубым, что особенно навредило позднему Листу и Дебюсси;

тембр получился довольно однообразным, обезличенным, когда стилистически далёкие произведения воплощались посредством одного и того же звучания;

в значительной мере пострадала также ритмическая сторона исполняемого; сказалась слишком сильная зависимость локальных штрихов и пианистических движений от конкретики нотного текста и частностей клавиатурного удобства. Это очень настораживало — особенно в 1-м отделении — и даже вызывало сомнение в способности Афанасьева достичь чаемого.

Дело в том, что в подобного рода откровенно «антивиртуозных» программах, когда механическая умелость намеренно маскируется концертантом через выбор произведений, доступных даже дилетанту, на авансцену неминуемо выдвигаются иные качества его пианизма, которые в таких условиях становятся первоплановыми: требуется тщательность пианистической выделки, идеальная ровность звукоизвлечения на средней и слабой динамике, абсолютная точность, закруглённость и убедительность фразировки, ювелирная педаль, тембровое разнообразие, красота звука и так далее.

Нужно быть великим Рихтером, Бузони, Гофманом или Годовским, чтобы в подобной — прямо скажу, экстремальной — ситуации продемонстрировать серьёзность исполнительских намерений

и безукоризненно выполнить поставленную творческую «сверхзадачу», то есть убедить своим исполнением слушателя в гениальности преподносимых ему неброских произведений, а не вогнать его в скуку имитацией глубокомыслия.

Исполнениям всех великих мастеров, берущихся за несложные вещицы, присущ этот спокойный бриллиантовый блеск идеально выполненной огранки, и

каждый большой мастер слишком хорошо знает, как сложно подать в идеальном виде простенькую вещицу,

когда не только каждая нота, но каждая интонация, каждая пауза, каждая связка, каждый штрих, каждое движение педали рассматриваются словно бы под микроскопом. С сожалением должен констатировать, что

требуемой отшлифованности в клавирабенде Афанасьева не было.

Тем не менее, программа сама по себе очаровывала своим замыслом и даже своей вполне очевидной тенденциозностью. Багатели Бетховена были поданы пианистом скорее в романтической манере, нежели в классицистской, и их исполнению было свойственно нечто стилистически более приличествующее Листу и Дебюсси, нежели Бетховену, что и было доказано уже в 1-м отделении. Заметно, что поздний Лист, когда-то известный лишь специалистам и вошедший в отечественный концертный обиход с лёгкой руки Игумнова, Софроницкого и Рихтера, что не осталось без внимания следующей пианистической генерации, весьма близок мироощущению Афанасьева своей надмирной отрешённостью и музыкальными раздумьями о чём-то абстрактно-бесплотном, словно бы пришедшем из платоновского «мира идей» (пьесы Дебюсси тоже были подобраны с таким расчётом, чтобы сочетаться абстрактной отрешённостью с поздним Листом, во многом предвосхищающим музыкальную эстетику Дебюсси).

В нём имеется нечто по духу вагнеровское, иногда томительно-безысходное, что, однако, вовсе не плагиат,

а как раз наоборот — открытия Листа весьма сочувственно встречались, изучались и ассимилировались Вагнером в его творчестве (идейно-музыкальное влияние этих двух гигантов было взаимным). В этом смысле вовсе не случайным представляется присутствие в программе Афанасьева фрагмента из оперы Вагнера, обработанного Листом, а также «Погребального шествия» самого Листа, которые предварялись классическими образцами похоронного жанра из сонат Бетховена и Шопена.

Разумеется, в таком сгущении траурной тематики сказалось посвящение памяти Н. А. Петрова, а

на весь клавирабенд в целом легла печать размышлений о вечном перед лицом неизбежного ухода из жизни.

Таким образом, форма концертного действа была предопределена, а завершившее клавирабенд «Погребальное шествие» Листа, которое заканчивается, вернее, обрывается на колоссальном подъёме, тщетность которого подчёркивается финальными тихими «приземлёнными» аккордами в низком регистре, настолько герметично замкнуло замысел Афанасьева, что бисы были не только неуместны, но и попросту невозможны, ибо они стали бы в художественном отношении нонсенсом, а в конструктивном — ненужным придатком к стройному замыслу.

Резюмируя сказанное скажу, что вряд ли кто-то из присутствовавших на концерте пожалел о том, что побывал на нём, но, тем не менее, отмечу, что

пианист был не в лучшей физической и творческой форме,

так что судить его слишком строго я не стал бы, рекомендуя обратиться к его фонограммам, среди которых можно найти много интересного, хотя и спорного, и даже вздорного в них тоже хватает.

Автор фото — Guido Werner / ECM Records