Их двое, избранных…

«Я – или Бог – или никто». Продюсерский центр «РусАрт» Ирина АЛПАТОВА   Этот спектакль молодого режиссера Антона Маликова (студента пятого курса режиссерского факультета РАТИ, ученика Леонида Хейфеца) сразу после премьеры вызвал бурную полемику. На лестничных площадках Центра имени Мейерхольда, в очереди в гардероб зрители, среди которых было замечено немало актеров, режиссеров, критиков и студентов, то недоуменно пожимали плечами, то восторженно друг друга по этим плечам похлопывали. Кому-то «не хватило Пушкина», кто-то «не понял концепции», но большую часть публики это недолгое зрелище сумело затянуть в свой внутренний мир.

Еще не вполне устоявшийся, непрочный, но стопроцентно искренний.

Спектакль Маликова, где в «маленькую трагедию» Пушкина «Моцарт и Сальери» вписаны пушкинские же стихи, строки из Лермонтова, цитаты из Бомарше, вовсе не сюжет из жизни великих композиторов, в пушкинской, естественно, фантазийной версии. И не очередная сценическая иллюстрация пьесы. Нет, здесь история другая, с пушкинским поводом, но изъятая из конкретики времени и места. Реальные имена Моцарта и Сальери – тоже условность.

Гораздо реальнее имена другие – артистов Петра Семака и Алексея Девотченко, которые вместе с молодым режиссером разыгрывают-проживают сюжет не менее вечный. Они – музыканты, но могут быть поэтами или актерами. В общем, теми «избранными», для которых слово «творчество»  не пустой звук.

Со всеми его хрестоматийными муками, самокопанием, минутной гордостью за содеянное и вечной неуверенностью в себе. Два творческих «типа», две личности, то расходящиеся, то сближающиеся до такой степени, что порой задумаешься о раздвоении одного и того же человека. Два варианта человеческой судьбы…

Один – всегда играющий по правилам, чтящий «традиции», имеющий вкус к декламации, позерству и жизни размеренной, этакий «народный артист». Назовем его Сальери (Петр Семак). Другой – неуправляемая стихия, бродяга и, возможно, пьяница, готовый примерить на себя безумие.

Пусть будет Моцартом (Алексей Девотченко). Первый одет благопристойно, а бордовый кардиган смахивает на камзол. Второй в грязной майке и мешковатых штанах.

Одетое в финале задом наперед серо-синее пальтецо обернется подобием смирительной рубашки (костюмы Анастасии Романцовой).

Их мир – маленький поворотный круг с нагромождением органных труб (лаконичная до символики сценография Ольги Богатищевой). Мир музыки и просто звуков, то готовых сложиться в «божественную гармонию», то доносящихся из этих труб как завывание ветра, паровозные гудки, невнятный скрежет. Моцарт – Девотченко просто насвистывает, распластавшись на полу, а из этого свиста вдруг – сама собой! – рождается музыка. Ну, гений же!

Звуки наполняют собой эти трубы, льются из них, а Моцарт подставляет тазики и …пьет из них эту стихийную воду-музыку. В такой же точно тазик Сальери – Семак опустит голову друга-соперника, чтобы отравить. Тот, кажется, не отравится, а просто этой музыкой захлебнется.

Здесь есть еще чудный композитор Фаустас Латенас, переплетающий, сливающий великие мелодии, аккорды и ноты в нечто третье, атмосферно значимое.

Режиссер убирает из пушкинской пьесы разве что слепого «скрыпача», дабы уж ничто не мешало диалогу двух творцов. А здесь и впрямь получается диалог, даже если по логике сюжета кто-то говорит и действует в одиночку. Вот Сальери – Семак, привыкший поверять алгеброй гармонию, считает на пальцах заслуги и прегрешения Моцарта, когда же пальцев на руках не хватает, в ход идет босая нога. Моцарт – Девотченко, хоть и появляется внезапно, но все время ощущается где-то рядом, в роли не столько наблюдателя, сколько невольного провокатора к тому, чтобы примерить на себя другую жизнь. Они здесь словно Король и Шут, присматривающиеся, примеряющиеся друг к другу (и ведь был уже подобный сюжет в совместной биографии артистов, в додинском «Короле Лире»).

Сидят рядом, молча смолят одну папироску на двоих и, кажется, без труда слышат то, что «звучит» в голове другого. Не зря же Сальери – Семак будет читать (слышать!) эту музыку с нотного листа, брошенного Моцартом, в полной тишине нутром ловить звуки.

Херувимской легкости здесь искать не стоит. Творчество мучительно, а в звуках, кажется, истекает сама жизнь, вслед за рассудком. Моцарт – Девотченко закрывает голову полой пальто, спасаясь то ли от этих самопроизвольных мелодий, то ли от резких оценок, которые порой летят, как камни.

Мука – одна на двоих, она скорее сближает, чем разъединяет наших героев, предлагая дальнейшее развитие ситуации, уже за пушкинскими рамками.

Режиссерский перфекционизм молодых – дело обычное. Антону Маликову так хочется проговорить все до логического конца, поставить не многоточие, но точку, по ходу домысливая все новые и новые финалы. Вращается круг-орган, и вдруг вместо Моцарта остается одно лишь сиротливо висящее пальто… В этой мизансцене так много эмоционального смысла, щемящей искренности, когда слова уже не нужны.

Но нет, Сальери – Семак примеряет это пальто на себя и шаг за шагом повторяет все моцартовские действия начала спектакля. Для режиссера это, наверное, было важным. Для зрителя, возможно, уже излишним. Впрочем, это Пушкин с его высказыванием о художнике, которого стоит судить по законам, им самим над собой поставленным.

Об этой работе еще будут спорить, но в том, что она состоялась, причем достаточно ярко, вряд ли можно сомневаться.

На пресс-конференции, предварявшей премьеру спектакля, артисты и режиссер поделились своими размышлениями об этой новой работе.

Петр Семак: То, что мы сочинили, это в какой-то мере риск. Можно было бы сыграть за двадцать минут то, что написано у Пушкина, и разойтись удовлетворенными. Но мы пошли совершенно другим путем, хотя пересматривали, как играли великие Николай Симонов или Иннокентий Смокнутовский.

Нам не хотелось академического исполнения, мы пытались приблизиться к современности, поразмышлять все вместе.

Я вообще больше люблю классику: Шекспира, Достоевского, Толстого, Чехова. Мне кажется, пока никто лучше не написал о вечном и важном, о парадоксальной человеческой природе. Для меня важен процесс разгадывания человеческой тайны. Когда я играю таких персонажей, как Лир, Ставрогин или Сальери, мне не всегда сразу ясно, разоблачать их или защищать, жалеть? Главное – понять, что движет этим человеком, почему он именно так живет?

Что случилось до того, как началась конкретная история? Откуда эта боль?

Алексей Девотченко: Когда мы сочиняли эту историю, то не ставили перед собой задачу кому-то «вмазать», ударить наотмашь, поразить. У нас была попытка исследования этого хрестоматийного материала. Мне кажется, эта работа для «избранных». Лев Додин говорит: если это интересно тебе, то будет интересно и другим. Не обязательно, чтобы их было много.

Мы пытались избавиться от так называемого «поэтического театра». Важно было заниматься «присвоением» текста. По-моему, тексты новой драмы присваиваются гораздо легче.

А великую литературу сейчас почему-то либо обходят стороной, либо используют как «сырье», из которого можно что-нибудь испечь и всех поразить, произвести фурор.

Антон Маликов: Это абсолютно некоммерческий спектакль. Сегодня слово «антреприза» опошлено. Там зачастую собираются известные артисты, но ставятся какие-то непонятные пьесы лишь для того, чтобы зритель классно поржал.

Мне становится плохо, больно, когда я вижу это. Все-таки надо серьезно относиться к нашему делу. Мы старались, чтобы не только спектакль, но и программки, афиши были на качественном уровне. Мне не хочется называть это «продуктом».

Это наш ребенок, который еще только учится говорить, делает первые шаги… Мы много читали – Пушкина, Флоренского, Библию. Говорили о Боге. Если уж мы взяли такой текст, то было бы стыдно пройтись по верхам… В любом спектакле я всегда ищу счастья. Счастье – это секунда, а вся жизнь – стремление к этой секунде.

Но все равно исход один. И этот момент безнадежности меня преследует ежедневно.