История одного грехопадения
Польский марафон театральных открытий Ольга ЕГОШИНА, театральный обозреватель «НИ». Т.Е.О.R.Е.М.А.T. Театр «TR Warszawa», Варшава Фото: goldenmask Спектаклем театра «TR Warszawa» завершилась программа «Польский театр в Москве», представленная на «Золотой маске» работами крупнейших режиссеров «самого продвинутого европейского театрального пространства» – Кристиана Люпы, Гжегоша Яжины и Кшиштофа Варликовского. Постановка Гжегоша Яжины «Т.Е.О.Р.Е.М.А.Т.», в основе которой сценарий и фильм Пьера Паоло Пазолини «Теорема» (1968), стала ее итогом и кульминационной точкой. Впервые приехавший в Москву в 2003 году со спектаклем «Психоз 4.48» Гжегош Яжина сразу вошел для московских театралов в большой круг актуальных режиссеров.
А для некоторых (в том числе и для автора этих строк) стал одним из художников, чье присутствие определяет современный театральный ландшафт. Ученик Кристиана Люпы, он унаследовал от учителя вкус к метафизике, адресуя свои спектакли преимущественно рафинированной публике, и тягу к формальному совершенству всех элементов сценического зрелища. Завораживающая красота сценической картинки у Яжины напоминает о Бобе Уилсоне, а насыщенность звукового ряда отсылает к Кристофу Марталлеру.
Речь не о подражании – о наследовании, Гжегош Яжина органично ощущает себя наследником европейской культуры, заставляя критиков искать в своих постановках отсылки и к английской живописи викторианской эпохи, и к немецкому театру, и к итальянскому кино. При этом мировая культура интересует польского мастера, похоже, не только и не столько как кладовая приемов, сколько как внятно артикулированная система идей и ценностей.
Обратившись к скандальному фильму Пьера Паоло Пазолини, Гжегош Яжина решил проверить с помощью итальянского классика ситуацию «развала ценностей», которую переживает современное польское общество. Одержимость грехом, заманчивая и душная область секса, зов тела, который сильнее всех запретов и устоев, – похоже, в сегодняшней католической Польше эта тема не менее актуальна, чем в Италии времен неореализма и необарокко.
Гжегош Яжина с художником Магдаленой Мачеевкой воссоздал в интерьерах и костюмах атмосферу богатого буржуазного дома конца 1960-х годов. С помощью света, цвета и глубины пространства сумел на сцене передать ощущение природы за окном (видевшие фильм Пазолини помнят его пейзажи города и реки, лужайки и котлована). Польские актеры в общем довольно точно воссоздают и свои экранные прототипы, и медитативную погруженность в себя каждого из персонажей.
Только таинственный Гость (Себастьян Павляк) решительно не похож на брутального экранного мачо Теренса Стэмпа, а скорее напоминает апостола неведомой религии (в соседствующем с постановкой Яжины фестивальном спектакле «Вавилон» польский актер сыграл Христа).
В размеренные солнечные интерьеры буржуазного быта вошло Искушение в облике длинноволосого юноши. Желание, неотвратимое, победительное, душное, неотделимое от стыда и оттого особенно сладкое, овладевает всеми обитателями дома. И каждому гость идет навстречу, отдаваясь и некрасивой служанке, и красавице-матери, и болезненному отцу, и застенчивому сыну, и подрастающей дикарке-дочери.
В польском спектакле «постельные» сцены показаны более откровенно и пародийно, чем у Пазолини. И это связано не только с более грубой, чем пленка, материей сцены, но и с установкой режиссера на «заземление» сценического языка. И здесь главным союзником становится юмор. Откровенно пародийна скрюченная служанка, первая павшая жертвой чар Гостя… Смешон сын, колеблющийся и смущающийся под взглядом гостя: снимать или не снимать перед сном трусы…
Во второй части спектакля (после отъезда Гостя) эта переориентация рассказываемой истории из притчи в быт становится более откровенной и очевидной. В фильме Пазолини прошедшие инициацию грехом обитатели дома прямо шагают в пространство мифа. Так, молчаливая Служанка становится святой целительницей своего местечка: от ее прикосновения вылечиваются дети, она может парить в небесах, и, наконец, она просит засыпать ее землей, чтобы ее слезы стали чудотворным источником для всех жителей округи.
А политик, предприниматель и фабрикант Паоло отдает фабрику рабочим, срывает с себя прямо на людном вокзале всю одежду и обнаженным странником уходит в пустыню, тревожа криком небеса.
На земле святого Франциска в конце 1960-х годов прошлого века пространство чуда начинается прямо где-то у стен заброшенного монастыря, у городских окраин. Для польского режиссера времени нулевых выход в пространство чистой экзистенции закрыт. Герой польского спектакля (приглашенный актер Ян Энглерт) не расстается ни с одеждой, ни с деньгами, ни с политической активностью.
Он только немного теряет свою самоуверенность хозяина жизни.
Финал спектакля рифмуется с его началом: и там, и там герою задают вопросы о политике, о нравственных ценностях, наконец, о его взаимоотношениях с Богом. «Вы верите в Бога?» – вопрошает неумолимый интервьюер. «Я не хочу отвечать!» – «Пожалуйста, ответьте, пожалуйста, ответьте!»… На огромном заднике-экране десятки немолодых лиц, которые на этот вопрос пожимают плечами, затрудняются с ответом, уходят в себя или просто признаются в своей некомпетентности… Можно отмахнуться от интервьюеров, но как оправдать собственное существование, не ответив на главный вызов жизни?
«Между «есть Бог» и «нет Бога», – писал в своей записной книжке Чехов, – лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец». Большинство людей, похоже, застревают на полпути. Именно об этих застрявших людях, адресуясь к их сотоварищам по судьбе в зрительном зале, и поставил свой спектакль Гжегош Яжина.