Любовь Казарновская

«Великий актер – это радуга» Беседу вела Марта ПЕТРОВА   Она легко перемещается в пространстве: из Вены летит в Нью-Йорк, а оттуда в Москву. Для нее не существует и временных границ: из девятнадцатого века запросто переносится в первый, а потом и в двадцать первый. Она меняет имена, как перчатки: Татьяна, Февронья, Манон, Виолетта, Тоска, Саломея, Дездемона, но в паспорте значится как Любовь Юрьевна Казарновская.

Она привыкла смотреть в зал со сцены, хотя любит и наоборот. – Правда ли, что с оперой вы познакомились еще в раннем детстве, но очень долго не воспринимали этот жанр всерьез?

– Действительно, меня рано начали водить на спектакли Большого театра. Но поначалу многое из увиденного в опере меня удивляло и даже ужасало, например Татьяна Ларина, оказавшаяся дамой столь обширных размеров, что не могла танцевать вальс с Онегиным на Греминском балу. Это противоречило тому романтическому и трепетному образу пушкинской героини, который сложился в моем воображении. Недоумение и испуг, вызванные этим жанром, преследовали меня еще долго, класса до восьмого-девятого, поэтому даже радостный факт обнаружения у меня оперного голоса не был воспринят всерьез и спроецирован на дальнейшую профессию.

Но мама показала мне фотографии Медеи Фигнер, Марии Каллас, других элегантных оперных прим и сказала: «Ты же не обязательно должна стать пышнотелой и неказистой, будь стройной и легкой, как эти певицы». Мне, конечно же, хотелось быть такой, как Мария Каллас, она – восхитительная женщина с мощнейшим темпераментом и потрясающей вокальной техникой, однако я всегда понимала, что этот оперный феномен сотворен прежде всего титаническим трудом самой певицы. И я решила, что если очень постараюсь, тоже смогу создать – но не вторую Каллас, а первую Казарновскую, с моими собственными достоинствами и недостатками, индивидуальностью, голосом, тембром и так далее.

Главное – усердно работать и стремиться прежде всего не к звездной славе, а к высочайшему мастерству.

– Сегодня вашим главным ориентиром по-прежнему остается Мария Каллас или кому-то из оперных артистов, на ваш взгляд, покорилась более высокая профессиональная планка?

– Что касается оперных артистов, то для меня выше всех, конечно, Шаляпин, до его планки даже Мария Каллас не дотягивает, при всем ее невероятном певческом и актерском таланте. У Шаляпина была совершенная лицедейская палитра, он мог так играть голосом и словом, что становился неузнаваем, а Каллас всегда узнаваема. Я слушаю Шаляпина, когда он поет рондо Фарлафа «Близок уж час торжества моего», и думаю: «Черт побери!

Ведь это простецкий мужик, что называется, «стебается». А Ирина Федоровна Шаляпина, которая очень дружила с моим педагогом Надеждой Матвеевной Малышевой, рассказывала, что однажды в детстве пришла с отцом в театр, где тот пел «Демона». Когда в антракте она заглянула к Федору Ивановичу в гримерку, то жутко испугалась и убежала, потому что увидела вместо папы совершенно незнакомое и страшное инфернальное существо.

Когда человек до такой степени способен себя преобразить в актерской сублимации, то он достигает – я боюсь слова «гениальность», скажу – той точки золотого сечения, когда открываются небеса.

– Кому из драматических актеров удалось достичь этой поднебесной вершины?

– Если брать точку гениальности, то для меня это Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Я часто вижу и в театре, и в кино очень больших профессионалов, которым абсолютно верю и игрой которых восторгаюсь, но спектр их ролей весьма ограничен. А Смоктуновскому было подвластно все: он мог быть и королем, и нищим, причем ни одна роль, за которую бы он ни брался, не становилась проходной. Взять, к примеру, вполне бытовой фильм, кажется, он называется «Дочки-матери», где Смоктуновский играет в паре с Тамарой Макаровой: можно сойти с ума от того, как Иннокентий Михайлович существует в кадре. Или «Гений»?!

С ума сойти! Для меня великий актер – это радуга, в которой постоянно присутствуют все семь цветов, а у просто хорошего артиста нет-нет, да и выпадет то голубой, то оранжевый. Вроде есть радуга, но не в полном спектре, а у Смоктуновского она вся, до мельчайших полутонов.

– Эту «полноцветную радугу» каждый актер может сотворить собственными руками или она дар небес, отпускаемый при рождении лишь избранным?

– Раньше я была уверена во врожденной природе гениальности, но как-то прочитала интервью Смоктуновского, где он рассказывал, как развивал свои актерские способности. Конечно, матушка-природа его одарила со всей щедростью, но и сам он постоянно совершенствовался, читал все и везде, где только можно. А как он настраивался на роль! Он приходил в театр или на съемочную площадку, закрывался в гримуборной и никого к себе не пускал; на дверях даже вешалась табличка: «Тихо!

Не стучать!» Он включал себя в «розетку» и находился под напряжением, пока не прозвучит последний звонок или команда «Стоп!» Вот так должно быть!

– Есть выражение, что актер – не профессия, а диагноз. Но артист оперного театра, наверное, диагноз в квадрате, ведь ему надо быть убедительным, пропевая свои реплики.

– Действительно, оперные артисты – это особая ипостась. Если в драме ты можешь произвольно построить свою интонацию, подачу силы звука, ритма, темпа, то в опере все положено на музыку и определяется ею. Поэтому сложность этого жанра заключается в том, что в каждой фразе композитора ты должен найти правдивую актерскую интонацию, а для этого надо быть как первосортным вокалистом, так и не менее качественным драматическим артистом.

Когда девушка с хорошим голосом выходит и просто берет нужные ноты – это не искусство. Караян про таких певиц говорил: «Меня не интересуют домохозяйки, мне не нужно, чтобы ее оторвали от плиты и поставили на сцену. Мне нужен художник». Оперное искусство – это безумная работа, ежедневная, ежесекундная и многолетняя. Надежда Матвеевна всегда говорила: «Любанчик, знаешь, что такое профессия певца?

Это еврейский паштет из дичи: один рябчик и один конь. Рябчик – это голос, а конь – все остальное».

– Вам несказанно повезло с педагогом. Но современные «шеф-повара», по-видимому, специализируются исключительно на «рябчиках»?

– Современным педагогам вечно некогда, для многих самое важное, чтобы ноты были хорошо пропеты и слова звучали более или менее внятно. А где главная суть? Вот Станиславский, когда занимался с вокалистами из Большого театра, говорил: «Вы должны все знать о своем персонаже, как в стихотворении Пушкина: «Цветок засохший, бездыханный… Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем? Чужой, знакомою рукою?

И положен сюда зачем?» Иначе невозможно добиться правды театра.

– Певцы «шаляпинской» школы долго и тщательно работали над партиями. Как с этим обстоит дело у оперной молодежи?

– В последние десятилетия произошло катастрофическое смещение акцентов, переоценка ценностей в оперном искусстве. Помню, в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, где я начинала, и потом в Большом, куда Светланов пригласил меня спеть Февронью, я наблюдала, с каким пиететом мои коллеги относились к делу. «Разве я посмею выйти со столь сырой партией? – говорила одна весьма значительная артистка. – Нет, я еще не чувствую себя в ней как рыба в воде». Сегодня подобное вряд ли услышишь. Тяп-ляп, какие-то «дурные котлетки» лепятся на скорую руку.

Три дня попел и все: «Я еду на контракт».

– Как отказаться, если на Западе платят больше, да еще импресарио соблазняют певцов стадионными концертами?

– Во многом именно импресарио сбивают артистов, ведь большие арены и стадионы, где собираются десятки тысяч зрителей, приносят сумасшедшие доходы. Разумеется, нельзя осуждать ни Доминго, ни Паваротти, ни Каррераса, которые прошли столь значительный путь в опере, что могли себе позволить любые «бирюльки» Майкапара: выйти на стадион, гениально спеть и при этом еще втроем весело подурачиться. И такие великие личности, как Леонтина Прайс и Пьеро Каппуччилли, выходили в «Арена де Верона» только после очень большого оперного пробега, да и то лишь с той партией, где они были непревзойденными мастерами.

А сегодня импресарио заботятся не о построении карьеры певца, а о сиюминутной выгоде: давай, вперед, голоси в микрофон, зарабатывай деньги! Поэтому пять, от силы десять лет – и карьера кончается.

– Ваш муж по профессии не музыкант, почему он стал именно оперным импресарио?

– Роберт с детства безумный поклонник этого жанра. Он с тринадцати лет вырос в Венской опере. Его мама мне рассказывала, что если сына после школы не было дома, то она точно знала, что ее мальчик стоит в оперном театре на галерке, где билет стоил шиллинг.

– Вы довольны тем, что в наше неромантическое время сын избрал музыкальную стезю?

– Сейчас Андрюше пятнадцать, он играет на скрипке, фортепиано, увлекается дирижированием и совершенно одержим музыкой. Во что разовьется эта увлеченность, пока сказать трудно, но педагоги его хвалят. То, что в Андрее живет художник, это очень здорово.