Людмила Улицкая
«Поезд руками не остановишь» Беседовала Анна ТРЕФИЛОВА Известная писательница, новеллистка и романистка продолжает пробовать себя в качестве драматурга. Улицкую любят читать вслух, герои и героини ее прозы уже успели побродить по сценическим площадкам российских и зарубежных театров, экранизирован ее «Казус Кукоцкого».
Нынешней весной на сцене одного из московских театров появятся персонажи пьесы Людмилы Улицкой «Русское варенье». – Как родился замысел пьесы?
– Для меня эта пьеса – мое выяснение отношений с Антоном Павловичем Чеховым. Захотелось поговорить с ним, рассказать, как тут у нас идут без него дела. Люди-то все те же.
– Как вы полагаете, когда и как «вишневый сад» превратился в варенье?
– «Вишневый сад» повсеместно превращается в варенье. Прагматическая деятельность опустошает землю. Из «красоты» зеленой природы производят топливо, а из симпатичных зверей – шубы.
Мне очень не нравится это направление развития цивилизации, но никто у меня не спрашивает, как бы мне хотелось. Но что касается «варенья», то есть продукта, который из всего этого производится, беда в том, что наше «варенье» несъедобно, и это более всего обидно. Мало того, все вокруг извели, да еще и так бездарно.
– Почему и откуда на смену неспешности, при которой все все успевали, пришла торопливость, из которой ровным счетом ничего не выходит?
– Мы живем в терминальном времени. Оно заканчивается. Предполагаю, что это судорожное состояние человечества перед коллапсом. Вопрос о прежней неспешности и теперешней торопливости отражает скорее психологическое состояние, чем некую социальную реальность. А чего, собственно, успели, не торопясь, и чего не выходит в торопливости?
Живем в обществе потребления. Все успевается, все ускоряется, все производится и все уничтожается. Что хотели, то и имеем.
Это уплотненное время. И оно было таким же уплотненным 30 лет назад. Но мы тогда это не так чувствовали. У времени вообще ведь очень много параметров.
Оно идет не в одном направлении, и одна минута не равна другой. У зубного врача одна минута длинная, а восемь часов спишь – вообще времени не замечаешь. В детстве год между шестью и семью – это целая эпоха, а к старости время летит быстро.
Но у меня такое ощущение, что здесь еще и накладывается все это на старость мира.
– Сегодняшний герой – какой он, и есть ли вообще?
– Я думаю, что героя нет. Тот, что был вчера, – супермен с ружьем и большими яйцами, отвратителен. Человеческий тип, лучше которого не было создано, – человек служения. Такой герой бывает во все времена.
Это доктор Гааз. Я нескольких таких людей и сегодня знаю. Чаще это женщины.
– Деление на «женскую» и «мужскую» литературу – что это? Может быть, тогда и в книжном сделать, как в туалете, – полочки «Мэ» и «Жо»?
– Это всего лишь вопрос классификации. В зоологии многие столетия строили схему классификации животных, прежде чем пришли к ныне существующей, весьма разумной. Я предпочитаю, вообще говоря, подразделение литературы на жанровую. Однако в последние десятилетия само понятие жанра претерпевает изменения, так что возникают новые сложности. С точки зрения психологии творчества подразделение литературы на «мужскую» и «женскую» вполне приемлемо.
С точки зрения книгопродавца, скорее, важна коммерческая успешность. А для рядового читателя есть один важнейший признак: нравится – не нравится. Подумайте, возможно ли такое высказывание: «Я люблю мужскую литературу»? А высказывание «Я не люблю женскую» вполне возможно.
О чем это говорит? О том, что на самом деле никто не подразделяет книги на «мужские» и «женские», но гораздо естественнее – на плохие и хорошие.
– «Варенье» уже ставили во Фрайбурге. Могут ли они представить себе нас, если мы и сами себя не до конца понимаем?
– Мне и самой было интересно, как немцы будут воспринимать эту постчеховскую пьесу. Оказалось – очень хорошо. Смеялись, где надо.
Первый акт поставили замечательно, во втором все стало немного заваливаться. Но финал получился очень смешным. В конце концов, мир, в котором мы сегодня живем, был создан нашими предшественниками, а среди них и чеховские герои.
Их мы встречаем и сегодня – томящихся, неудовлетворенных, мечтающих о небе в алмазах.
– Как вам живется в «новых технологиях» и времени, когда «литературный театр» исчезает? Вы же драматург.
– Для меня новые технологии – это мир компьютера. Я не человек перестройки, я работаю так, как могу, не стремясь искать «новых путей». Куда-то двигаюсь, что-то меняется, но всегда это происходящие внутри процессы, а не стремление сделать что-то по-новому. Пьеса «Русское варенье» действительно литературная.
Она связана с одним очень важным, Чеховым созданным приемом. Я имею в виду его уникальный монологизированный диалог. Никто никого не слушает, каждый говорит о своем. Но я не очень люблю то, что называется литературным театром. Гораздо больше мне по душе театр, в котором мало слов и который работает на иных выразительных средствах.
Все определяется одним – смог ли ты достать до человека. Он тронут? Он сопереживает тебе?
Он ответил на твой вопрос, отреагировал на твое сообщение? Вот единственное, что продолжает быть существенным. А каким способом это достигается – не так важно.
Поэтому я очень люблю минималистические спектакли.
– Несколько лет назад вы говорили, что Чехова вообще не любите…
– Понимаете, я и пьесу эту написала в тот момент, когда он для меня открылся. Потому что я в течение десятилетий возвращалась к чеховским пьесам и каждый раз с недоумением ждала, когда же он откроется. А он все не открывался.
Мне казалось все это безумно скучным и утомительным.
– У него же написано: «комедия».
– Не просто комедия, а когда ты начинаешь это читать как театр абсурда, тогда понимаешь, что люди не разговаривают между собой, каждый говорит свое. И вот этот уникальный чеховский монолог… Весь европейский театр абсурда вышел из Чехова, сейчас для меня в этом нет ни малейших сомнений. Но когда я это поняла, мне очень захотелось выяснить некоторые проблемы с Чеховым.
И я написала эту пьесу, в которой, на самом деле, чеховские герои и чеховская ситуация, но все это происходит в 2005 году.
– Как вы полагаете, отчего сейчас такая апатия?
– Социальная вы имеете в виду? Она есть, безусловно. У меня такое ощущение – оттого что сделать ничего нельзя. На тебя идет поезд, и его руками же не остановишь.
Я лично не ассоциирую себя внутренне с людьми, подчинившимися тому, что не нравится. А что можно сделать? Надо честно жить. Но это же страшно произнести!
Это звучит неприлично. Когда ты говоришь, «надо честно жить», тем самым ты высказываешь подозрение насчет честности жизни всех остальных людей. Я думаю, что нашу страну, конечно, сломают алчность и коррупция. Мир, в котором главная определяющая цена на нефть, обречен.
Установка – как можно больше усвоить, употребить, съесть, задействовать, подмять под себя, она чудовищна. Это проблема выживания человечества, но она и личная проблема каждого человека – способен ли ты отказаться. Мы еще не усвоили, что живем за счет будущего. Через сто лет наше время будет казаться золотым веком, потому что было столько электроэнергии, было так тепло в домах и много воды и еды.
Сейчас как пир во время чумы. Человечество дожирает свои ресурсы. Я только что была в Эйлате, в весьма средней гостинице. Весьма средние посетители средней руки – евреи, русские, арабы.
Когда я спускалась к завтраку поздно, столы были полны объедков. Люди набирали себе столько еды, что не могли съесть и четверть. Это знак нашей жизни. Так живут люди.
Богатые и среднего достатка, и даже бедные. Нищие, которые просят милостыню, сегодня идут не в булочную за куском хлеба, а в «Макдоналдс» за гамбургером. Бедности не стало. А достойной бедности просто вообще нет.
Эта чрезмерность и избыточность, она и обозначает конец света.