Мария Гулегина: «Записать в студии можно даже кошку»

Каждый певец по-своему представляет «идеал», «счастье» и «ужас» в опере. Об этих и других животрепещущих понятиях с драматическим сопрано Марией Гулегиной побеседовала корреспондент Belcanto.

— Для Вас существует «идеал» в опере?

— Конкретного идеала нет, но есть некий собирательный образ, выстраиваемый в голове. В Библии сказано: «Не сотвори себе кумира».

— Он меняется от разучиваемых партий?

— Да, потому что нет универсального исполнителя, который может всё одинаково потрясающе петь. Да и вкусы меняются.

— Зависит от окружения?

— Это сиюминутно. Когда выхожу на сцену, то каждый раз должна выложиться как в первый и последний раз.

И если сильные коллеги, то спектакль только выигрывает. К сожалению, из-за кризиса или других причин, сегодня не всегда могут собрать состав одного уровня.

— Что тогда «оперное счастье»?

— Счастье — когда стоячая овация. Когда знаешь: все получилось, прошла, прожила, и голос не сорвался от эмоций.

— А «ужас»?

— Когда тебе аплодируют, а ты знаешь, что там смазала, там дыхание перехватило, там эмоции захлестнули. Все хлопают, но жить не хочется — стыдно. Идешь домой и переслушиваешь. Если есть запись — смотришь, анализируешь, не спишь.

— Голос срывается?

— Бывает, от эмоций. Записать в студии можно даже кошку. Есть знаменитый анекдот про пианиста, которого попросили сыграть хроматическую гамму, а потом звукоинженер мог сделать из этого любое произведение.

Голос живой: он должен звучать и вибрировать в акустическом зале. Когда знаешь, что он споет здесь эту фразу так, здесь шумно возьмет дыхание, сделает нюанс ради нюанса — выходит самолюбование, мертвое пение.

— Ради проживания образа Вы способны потерять голову?

— В «Сельской чести» из «Меt’а» у меня как-то вырвался крик в проклятии Турриду. Там можно было его пропеть, но тогда получилось бы фальшиво по эмоциям.

Я крикнула и голос сел: пришлось допевать оперу очень мягко. Все потом подходили и говорили: «Какое было пиано…»

А в Мариинке-2 перед сценой сомнамбулизма я чувствую какую-то фальшь. У меня каблуки — 12 см.

Какой сомнамбулизм? Допустим, если Леди в стадии амбиций: одного убила, другого — это одно дело: высоченные статусные каблуки дают опору. А тут ведь у Леди сознание, как будто ее череп лопнул — наступает абсолютный крах. Я тут же их сняла и пошла пешком.

Если честно, люблю петь босиком в спектаклях: в сценах смерти, например, в «Набукко».

На сцене для меня важно всё. Даже цвет глаз меняла линзами: у Манон — синие, у Маддалены — зеленые.

— Другой настрой?

— Конечно. Всё меняется от состояния героини. И это не только внешние факторы: они дают возможность открыть образ пластически.

— Со сцены другое ощущение.

— Обидно, когда тебя не понимают… Как у Шаляпина в «Душе и маске»: он плакал, а в зале смеялись.

Он пел с холодной головой — все рыдали от его исполнения.

— Вы можете петь с холодным рассудком?

— Нет, хоть убейте. В «Чио-Чио-сан» Пуччини я всегда рыдаю. В «Аве Мария» Каччини слезы катятся буквально с первых нот.

Во всех моих ролях есть совершенно разные моменты чувств и эмоций. В этом самое интересное живого оперного театра. Не мертвых записей, вычищенных техниками.

— Говорят, сколько дирижеров — столько подходов.

— С маэстро Мути всегда ощущаешь себя не примадонной, а ученицей, и в этом счастье.

Приходишь на репетицию, как на экзамен: начинаешь эмоционально петь — и он все точно — точно выверяет. А на следующей репетиции — ты уже должна петь все точно, но с эмоциональной наполненностью.

По количеству комплиментов Джеймс Ливайн — рекордсмен среди дирижеров. Но с ним нужно особенно репетировать, не слушать комплименты, а работать, запоминать и наполнять состоянием.

А Зубин Мета мне как-то сказал: «Со мной не вместе просто быть невозможно».

С Валерием Гергиевым не репетируешь и получается вместе, даже лучше, чем бывает с другими дирижерами после месяца репетиций. Он интересно так: прилетает, улетает. Потом открывает партитуру: и чудо!

Мы пели «Макбет» в Мариинке-2 на живую, даже сцену сомнамбулизма не прошли.

Хотя, может быть, ему была интересна импровизация? Он знает, в принципе, то, что я знаю. Я знаю, что он знает.

И Верди слышит, что мы поем его музыку. Нужно только добавить души и тогда все будет.

— Трудно держать себя в тонусе?

— Не очень просто. Легче всего петь то, что удобно.

Сложнее, как лягушка, которая взбивала масло — стучать лапками постоянно, если у тебя нет спасительной руки, которая достанет из бочонка.

— Кажется, у Вас не было эксклюзива со звукозаписывающей фирмой.

— Нет, хотя посчастливилось записываться почти со всеми. Характер не тот: я всегда пела только то, что люблю.

— PR-агента?

— Пробовала взять его в 1990—1992-е годы, но, когда мне сказали, что надо идти с собакой в церковь, отказалась.

В 1998-м году предложили выйти на красную дорожку с принцем Альбертом. А в это время у меня была репетиция «Манон Леско» с маэстро Мути. И как я скажу: «Вы знаете, у меня сегодня красная дорожка, а Вы там сами как-нибудь»?

Мне даже в голову такое не могло прийти.

Один прекрасный PR-агент хотел, чтобы у меня была фотография с Жаком Вильнёвым на копоте его машины. «Люди, у меня ребенок растет. Что я дочери скажу?» Наташе в это время было лет 13-14 лет.

Так что ничего не получилось, и всё время я крутилась сама. Нас так воспитывали педагоги, что стыдно себя пиарить, главное — петь.

— На Вашем пути встречались хорошие коллеги.

— Да, помню Лео Нуччи.

Я пела Абигайль и так сильно просила прощения у Иеговы и народа, что заползла за черту железного занавеса. А Лео выдернул меня, как куклу, и от смерти спас. Пласидо Доминго — гениальный: как коллега и директор. Благодаря ему я дважды вернулась на сцену.

— Сегодня в опере не помогают?

— Сейчас каждый сам за себя. Такого нет, чтобы кто-то сильно переживал, как его коллеги будут петь. Некоторые новые звезды даже стараются, чтобы в их спектаклях все остальные были послабее.

Однажды после падения с лошади, у меня выбился локтевой сустав и мне надели фиксатор, с которым на сцену я не могла выйти.

Через три дня в Гамбурге мне надо было петь. И предупреждали коллегу, чтобы она не хватала за руку. А она в середине дуэта со всей силы… Я чуть в обморок не упала от болевого шока, но не подала виду.

Когда потом зашел директор и сказал ей: «Что ты сделала?», она ответила: «Ничего, я за похороны заплачу». Это был 1992-й год, и певица, с которой я уже больше никогда не встречалась на сцене. Бог всё видит.

Автор фото — Petra Stadler

Зимняя рыбалка под Астраханью: p>