Михаил Жванецкий так и не превратился в юмориста

В Новосибирской филармонии прошел авторский вечер Михаила Жванецкого «Радости нашей жизни».

Его появление на сцене всегда одинаково: энергичный проход к столику, куда он водружает свой знаменитый портфель — черный в желтых потертостях либо желтый в черных проплешинах. Портфель бездонный, как и чувство юмора его хозяина, над ним не властна мода, как и над Михал Михалычем.

Вот он извлекает из портфеля «последнее о женщине», что очень актуально в преддверии 8 марта: «Роль женщины в нашей жизни очень проста: возбуждать и успокаивать».

Хотя вкралась и грусть: «Единственное, чего мне жалко: я так постарел, что мой женский цветник превратился в гербарий».

Да ну, постарел. Не так уж давно он, похваставшись рождением дочки, обмолвился: «Одно неосторожное движение — и ты уже отец». Другая дочь, старшая, живет в Новосибирске.

Поэтому Жванецкий, по его признанию, относится к нашему городу по–особенному. «За что я еще люблю Новосибирск — за полное взаимопонимание, — сообщил он, переждав всплеск смеха. — Может быть, в других городах смех поярче, но здесь каждую запятую понимают».
 
Раньше смеялись над запретным. Сейчас — над собственной тупостью, которую за собой не числишь. Но Жванецкий давно не принадлежит конкретному времени и конкретному пространству.

Его монологи — это не развлекательные юморески, а способ общения с миром. С миром, который нам с вами не удается переделать и в котором приходится рождаться, жить и умирать.

— Михал Михалыч, в одном интервью вы сказали, что юморист — это сытый сатирик, что в благополучное время юморист превращается в сатирика. Вы так и не превратились. Но когда вы были злее: тогда или теперь?
— Человек нежный, с тонкой кожей всегда язвителен. Потому что его все раздражает и ранит больше, чем остальных. Тогда я был обширно злой. Но добрее. Был один противник, из–за которого мы рисковали жизнью, но добродушие оставалось.

А теперь мое орудие сопротивления, одна большая игла, распалось на массу мелких иголочек, которые нацелены на пошлость, хамство, мат, захватывающие все больший ареал распространения. И все же сегодняшняя жизнь мне нравится в десятки раз больше. Хотя эти мерзости, которые она принесла с собой, тяжело переносить.

Все эти телешоу, окна, стирки, жалобы на собственного мужа, вытащенные на всенародное обсуждение семейные дрязги…

— Это вам тяжело, Михал Михалыч. А народ тащится. Значит, это кому–нибудь нужно?
— Если народ тащится — это вообще ужасно. Вы хотите ответов — их нет у меня. Я могу забавно говорить, изящно преподносить свое мнение, но истину не скажу никогда.

Хотя бы потому, что мне тут же начнут твердить про свободу слова — те, кто зарабатывает на всем этом бесстыдстве. Аргументы у них весьма крепкие. Вы, говорят, Михал Михалыч, устарели. Вы — не продвинутый человек, не занимаетесь гомосексуализмом, а все продвинутые давно там, говорят они. А вы все еще возитесь с отсталым женским племенем, когда все там.

Вот что значит мода. Мода — это когда люди, не имея природной тяги (врачи иногда пишут, что это бывает в виде болезни, — так вот, этого в виде болезни у них нет), чувствуют, что выгодно попасть в некий сверкающий мир. Люди прутся из деревни в гомосексуалисты.

Как из деревни в Кремль — так из деревни в постель к продюсеру. Хороший бросок?
— Еще бы.

— Вы заметили, что жизнь такая — ничего не получается? А так хотелось, чтобы ясно и четко стало лучше. Но только тот, кто свою задницу отрывает и поднимается выше, сможет понять, как именно можно сделать лучше.

А не тот, кто лежит с головой в дерьме.

— Владимир Оренов, нынешний руководитель новосибирского театра «Старый дом», собирается ставить спектакль по вашим вещам «из ненапечатанного». Только, говорит, не знаю, согласится ли Михал Михалыч.
— Он говорил со мной — конечно, я согласился. Я тепло отношусь к этой затее. Неопубликованного у меня ровно столько же, сколько опубликованного. Я могу ногу сломать в своем архиве: не понимаю, что печатать, как к этим миниатюрам относиться. Для печати отбирал их с помощью друзей, мы старались найти то, что больше относится к литературе.

Ну а то, что не напечатано, пусть больше относится к сцене.

— Как быть с тем, что ваша неповторимая интонация не отразится ни на сцене, ни в печатном тексте?
— Если честно — не знаю. Пусть фантазия зрителей и читателей поможет вообразить мой голос.

Яна Колесинская, "Новости в Новосибирске"