«На холмах Грузии…»
Грузинский десант в Москве Грузинские художники в русской культуре, для русской культуры – особенная тема, радостная и важная. Без грузинского влияния, без художественных впечатлений от их вкусных, сочных, совсем других по замесу, чем русские, спектаклей – невозможна история ни одного театрала. Без общения с ними – крайне вежливыми, галантными, чуть несмешливыми, мудрыми – невозможна история ни одного состоявшегося театрального человека.
Май месяц подарил Москве встречи с двумя великими театральными грузинами, легендами советского театра, художниками, которые творят на сцене настоящие чудеса. С ними побеседовала Катерина АНТОНОВА. Резо ГАБРИАДЗЕ: «Театр – это показатель того, насколько страна серьезна»
Грандиозный подарок, сделанный москвичам, – спектакль великого грузинского кукольника «Если паровозы встречаются». Этот спектакль Резо Габриадзе ставил больше пяти лет – в перерывах между своими занятиями живописью и писательством.
– Я видела, как вы сами проводите на свои спектакли людей, у которых нет билета – режиссеры это очень редко делают. Тем более режиссеры, на спектаклях которых – аншлаги. Почему вы это делаете? Зачем это вам?
Ведь и без того на ваших спектаклях полные залы.
– Ну, как же. Если люди пришли, они должны попасть на спектакль. Как бы ни был полон зал, всегда есть место, где постоять. А если человек хочет пойти на спектакль, за это его надо уважать.
Просто уважать – как человека и тем более – как зрителя. Ведь он и есть – важнейший зритель. Собственно, и спектакль делается для него. Театр сейчас имеет очень мало шансов стать окупаемым, но я не представляю себе общество без театра. Ни Грузию, ни Россию, ни любое другое.
Вот представьте, что в Москве нет театров… Даже пустые театры нужны. Город, в котором нет театра – это какой-то безстатусный город, правда? Даже пустой, даже плохой, но театр должен быть.
А вершина всего этого – опера. Тут уже можно говорить о стране, это показатель того, насколько страна серьезна, насколько она культурна. Опера – венец, шпиль того здания, которое называется театр.
– Вы человек, которого всегда и везде рвут на части. Вам наверняка часто приходится говорить «нет». Вам это легко?
– Во-первых, это не совсем так. Я веду очень замкнутый образ жизни, не особенно выхожу туда, где есть люди, которым надо будет сказать «нет». Я не затворник, но что-то очень близкое к этому.
Моя жизнь напоминает жизнь средневекового ремесленника – утро, день, вечер. Для меня главное – живопись. Театром я занимаюсь, когда очень уж нужно: либо я кому-то обещал и уже надо это выполнить, либо моему театру-студии уже очень нужна премьера.
Но я легко могу долго не заниматься театром.
– Когда я прочитала список людей, которые озвучивали ваш последний спектакль, я была поражена звездностью состава. Вы не сомневались, что они вам не откажут? Михалков, Фрейндлих, Лавров, и другие – не меньшей степени занятости и известности?
– Дело в том, что я очень дружу с Большим драматическим театром, и очень был дружен с Кириллом Лавровым. У них есть маленькая квартирка при театре, и эта квартирка была для меня большим удобством, потому что я, с одной стороны, находился в театре, среди друзей, с другой – был автономен, и когда хотел быть свободен – уходил туда, к себе. Кирилл Юрьевич – замечательный, исключительно доброжелательный человек, который родился, видимо, в какой-то тихий безветренный день, утром, когда жаворонок пел… Он был очень красивый человек. Так случалось, что последняя его работа была именно в нашем спектакле… А потом – знаете, я не так часто беспокою актеров, чтобы они мне отказывали.
И у меня с ними хорошие отношения, потому что я не режиссер.
– Ваше имя на афише – залог повышенного интереса к спектаклю. Все театралы, если на афише написано «Резо Габриадзе», подсознательно ждут шедевра…
– Это страшно. Конечно, ответственность повышается, планка очень высокая. Я не говорю о шедеврах, я говорю о взаимоотношениях со зрителем. Я по характеру и по воспитанию человек очень ответственный – до тупости.
Я был бы идеальным пожарником и точно бы знал, где что нарушено и где что надо исправить. Но я не пожарник. Однако бросить дело, не доведя его до конца, не могу.
Я же родился в Советском Союзе, а Союз был серьезной страной, там не попляшешь особенно. Кроме того, родители мои из крестьян, то есть из людей, которые во всем зависят от погоды, а ей тоже характер не покажешь. Я уверен, что все достижения человечества, в частности, все достижения великой России, состоялись, потому что здесь суровый климат, нельзя пропустить ни одного солнечного дня, надо урожай собрать, иначе голодным останешься.
Я часто говорил и буду говорить, что русские – исключительно трудолюбивый народ, иначе на таком морозе не выжили бы, не сохранили бы эту красоту языка, да и физическую красоту.
[%10056%]Роберт СТУРУА: «Театр перестал говорить правду»
Роберт Стуруа – режиссер, о спектаклях которого восхищенно рассказывают педагоги театральных вузов и о котором актеры рассказывают бесконечные истории: как Константин Райкин встречал его у поезда, у самолета, ездил за ним в Венецию, дарил цветы и коньяк, чтобы заполучить Стуруа на «Гамлета»; как Роберт любит красивые дорогие часы и вкусно много поесть; как он все время спит на репетициях, но просыпается ровно в ту минуту, когда актеры делают что-то не то… Еще несколько лет назад – частый гость Москвы (его спектакли «Гамлет» в Сатириконе и «Шейлок» в Et cetera стали настоящими событиями московской театральной жизни), последнее время Роберт Робертович если и приезжает в Москву, то лишь с гастролями. По поводу последних его гастролей – на Чеховском фестивале – ходили странные слухи: будто один из спектаклей «Президент, Любовь, Мальчик из охраны и… Президент» по сатирическим скетчам молодого драматурга Лаши Бугадзе. не приедет, т.к. он якобы антигрузинский, и грузинское правительство запретило его вести в Россию.
Так ли это, мы спросили у режиссера.
– Запретить – не запретило, но выразило сомнение. Нам бы никто ничего не запретил, если бы мы сами не захотели себе запретить. Сейчас взаимоотношения России с Грузией такие, что и те, и эти политики устроили бы из-за спектакля скандал и полили бы все грязью.
– То есть лучше было масло в огонь не подливать.
– Да не потому что масло, но была бы грязная игра, которой мы, к счастью, избежали. Кроме того, сейчас в России не особенно приветствуются спектакли, сделанные в русских традициях, то есть когда театр борется против несправедливости, против самодурства власти. Все это кануло в Лету. Политического театра сейчас нет, он не востребован.
Правда, есть иногда «кукиши в кармане» сейчас, но в принципе театр перестал говорить правду. А второе качество, которое мне не нравится в современном российском театре – очень он стал каким-то немецким.
– В смысле – рассудительным?
– Да, и авангардным, до провинциальности авангардным, и исчезла – хотя это все очень банально звучит – но, душа исчезла куда-то. Ведь когда я сижу в партере, хочется и поплакать иногда, и немножко посмеяться, и сделать какие-то выводы.
– Вы как зритель что любите в театре больше всего?
– Как зритель? Как зритель, я чаще всего сплю. И на своих спектаклях-репетициях и спектаклях тоже. Хотя я не сплю, я все вижу.
Я выработал такую систему – я нахожусь в третьем измерении, в сумеречном таком состоянии. Я внутри не сплю, поэтому ничего не пропускаю.
– Про вас ходят легенды, что вы никогда не говорите «нет» и всегда ускользаете. Одна из любимейших историй Константина Райкина как раз про то, как он за вами буквально ухаживал, как за женщиной, встречал у поезда с цветами и провожал до подъезда, чтобы вы поставили спектакль у него в театре.
– Да, он очень красиво это рассказывает. Я сам очень люблю это слушать. Ну понимаете, мне неудобно прямо в лицо человеку сказать «нет», так что я всегда говорю «в принципе, да», а потом начинаю как-то вести себя так, чтобы человек понял, что это мое «да» – это скорее «нет».
– Когда вы в Москве ставите – вы иначе работаете, чем у себя дома? Ваши спектакли, сделанные там и тут – очень отличаются.
– Конечно, когда я в Москве ставлю, я не могу полностью оторваться от этой реальности, и не могу ее полностью понять. Но она, реальность, откладывает отпечаток на то, что я делаю. В Грузии иначе все. Во-первых, я с ней, в ней, мне не надо думать, как эту сцену решить – я имею в виду не художественное решение, а чувственное, идейное (я это слово не люблю, но что делать).
А здесь я начинаю думать о том, как русский зритель воспримет… и мне немножко некомфортно. Русский зритель – он же великий зритель, настолько он любит театр. И понимает.
Мне кажется, грузины скорее ходят в театр, чтобы почувствовать поэзию жизни, праздник жизни, они от театра получают удовольствие как от какого-то ритуала. А в России ходят в театр, чтобы поделиться чем-то…
– В ваших спектаклях артисты – даже известные и знаменитые – играют на порядок ярче и интереснее, чем в работах с другими режиссерами. Что вы делаете с артистами, что они в ваших руках становятся потрясающими?
– Наверное, знаете, я просто говорю с ними как будто… скажем так, мне наконец-то, после всех этих десятилетий работы в театре, удалось научиться переводить простые действия в рассуждения о жизни, в притчу. Когда он, допустим, тушит сигарету, он не только тушит сигарету, – в нем это вызывает какую-то реакцию… Я никогда не забуду в фильме Отара Иоселиани «Пастораль» – квартет приезжает в глухую деревню, чтобы репетировать. Там есть эпизод: артист идет по дороге и пьет боржоми, а потом выбрасывает бутылку.
А за ним идет крестьянин, который долго провожает его взглядом, потом нагибается, берет эту бутылку и кладет к себе в сумку. Понятно, что он продавать ее не будет, но что-то он туда нальет – соус какой-нибудь… И сразу возникает элемент притчи.
Мне вот эти вещи стали удаваться. Когда составляешь композицию, думаешь не только о том, кто где стоит, но думаешь о каких-то проблемах. Актеры так же – они не только образы играют, он играют проблемы. Может быть, не всегда четко, но зритель всегда это чувствует. Так что их цель не только играть, но еще что-то нам говорить.
Какой-то massage.
– Ваше ощущение театра изменилось за время работы?
– Нет. Для меня это веселое легкомысленное занятие. Я получаю удовольствие. Обожаю делать страшные сцены.
Я радуюсь, что обманываю зрителя. Но изменился сам взгляд на жизнь. Человеческие возможности исчерпаемы, и все мои спектакли так или иначе похожи друг на друга, но вот что странно – я это заметил. Когда в театре говорят: «Ну, это я узнал, это Стуруа!» – это всегда несет негативный оттенок, а когда в музее говорят «Да, это Матисс, я его узнал!» – это всегда сказано в положительном смысле.
А мои спектакли разные, они только внешне могут быть похожи. В этом смысле я похож на Стравинского – он самый трудно отгадываемый композитор.