О значении музыкальных интерпретаций

Программа соло-концертов летнего Зальцбургского фестиваля в этом году была на редкость обширной, отчего охватить даже наиболее интересные мероприятия было практически невозможно. Поэтому из трёх шубертовских циклов, включавших в себя четыре сонаты и все восемь экспромтов, мне удалось послушать только первый, в который входили две сонаты — ре-мажорная (D 894), она же «Фантазия», она же Восемнадцатая, и, наверное, самая популярная до-минорная (D 958), известная как Девятнадцатая соната.

К тому же маэстро Даниэль Баренбойм мне всегда был больше интересен как пианист, чем как дирижёр, и было очень любопытно послушать, чем же его взгляд на весьма непростую фортепианную музыку Шуберта отличается от знаменитых интерпретаций Рихтера и Поллини.

Безмятежное вступление к первой части ре-мажорной «Фантазии» исполнено у Баренбойма летаргической отрешенности, а медитативное легкомыслие, прерываемое тревожными аккордами, звучит как религиозная просветленность, лишенная салонной легковесности. Контраст медленных пассажей с экспрессивными акцентами создают ощущение диалога разных мировоззренческих пространств — умиротворения и претенциозности. В создании иллюзии этого диалога играют перекликающиеся темпы двух основных тем. Это противопоставление покоя и импульсивности ощущается и в других исполнениях, но маэстро Баренбойм подчеркивает субъективность этой оппозиции.

Пианисту удаётся свести диалогический раздрай в соположении тем и темпов в монологический звуковой поток, основной эмоциональный стержень которого — внутренняя разбалансированность и расшатанность. Это вялотекущий конфликт одного человека с самим собой. И психологическая углубленность такой интерпретации мне показалась очень любопытной, поскольку именно эта соната, насколько могу судить, всегда воспринималась сквозь призму несерьёзной, танцевальной музыки Шуберта.

С этой монологизацией диалогической структуры ре-мажорной сонаты перекликается интерпретация экспрессивной Девятнадцатой сонаты. Внутренняя сложность этого произведения состоит уже в её своеобразном полемическом обращении к излюбленной бетховенской тональности: Пятая симфония, «Патетическая», Третий фортепианный концерт, — все исполнены тяжеловесного драматизма.

Однако в шубертовской сонате, построенной на ярчайших контрастах светлых и мрачных тем, нет финального триумфа, экстатического пафоса. Вечное противостояние напористости и смирения в произведении Шуберта венчается усталостью — усталостью от жизни, от борьбы, от несправедливости судьбы, обрывающей существование человека в рассвете лет.

Непрекращающееся движение, яркий поток модуляций первой части сменяются минутным, но знаковым покоем второй. И иллюзорная гармония Adagio, и шёлковый шелест Minuetto взрываются агрессивным буйством, выматывающим своей беспощадной бесцельностью.

Самый хитовый «припев» до-минорной сонаты — виртуозная тарантелла, звучащая в финальном Allegro, получается у Баренбойма гимном взаимозависимости Света и Тени, Силы и Слабости, Тишины и Грома. Виртуозная ювелирность пассажей на piano оттеняла акцентированную мощь стремительных forte, и в этом завораживающем динамическом макраме не было ни отчаяния, ни агрессивной победы мрачной предопределенности над бледностью надежд. Маэстро гармонизировал конфликтную безысходность произведения в инструментальное размышление, придав её диалогической биографичности вневременную остроту: является ли смирение силой или слабостью?

Всегда ли отказ от борьбы обрекает нас на поражение?

Отдавая себе отчёт в субъективности восприятия музыки вообще и конкретных музыкальных интерпретаций в частности, мы не можем упускать из виду тот факт, что только непосредственное соприкосновение с по-настоящему выдающимся исполнением способно вызвать у нас осмысление наших эстетических ощущений и переживаний. Думаю, концерт Даниэля Баренбойма для многих стал именно таким событием.