Олег Басилашвили

«Мы как рабы, выпущенные из клетки»   Олег Басилашвили, народный артист СССР, ведущий артист БДТ им. Товстоногова никогда не был просто артистом, просто исполнителем, просто проводником чужих мыслей и чужой воли. Он из тех, кто еще помнит слова Гоголя, считавшего театр «кафедрой, с которой можно сказать миру много добра».

О поисках новых форм и нового языка в русской культуре с Олегом Басилашвили беседует Анна ТРЕФИЛОВА. – Функции театра сегодня изменились?

– Сейчас театр вступил в полосу собственного разрушения. Мне так кажется. Театр вообще.

Не знаю как мировой, а наш, отечественный, – точно. Наблюдая за очень многими премьерами современных театров, я вижу: то, что я называю театром, из этих театров уходит.

– Почему?

– Потому что безумно трудно найти автора, который соответствовал бы твоему жизненному настрою, – раз, который соответствовал бы настрою зрителя, – два, и безумно трудно проникнуть внутрь пьесы. Внутрь того, что происходит между персонажами. Гораздо проще заниматься обозначениями.

Например, загадочная пьеса Чехова «Чайка». До сих пор никем особенно не разгаданная. Может даже показаться, что просто плохая пьеса. Хотя это далеко не так, потому что персонажи там объединены одним настроением, а выражают его совершенно неадекватно и по-разному.

И вся интрига, завернутая в «Чайке», вызвана тем настроением, которое пока еще никто не определил. Это безумно трудно найти. Поэтому гораздо проще идти примитивным путем. Например: нам всем известно, что Треплев – молодой драматург, который пытается прорваться в литературную жизнь, выразив жизнь по-своему. Я, например, видел такую постановку: посреди сцены поставлена дверь, и Треплев время от времени в нее бьется.

Режиссер объясняет: «Видите, он рвется». Чего мне копаться в тексте, когда я и так могу выразить, что он рвется? Уничтожается текст Чехова и заменяется этой ерундой.

– Ощущение, что тебя надувают.

– Вот! Вместо того чтобы понять, что происходит с героем, каковы его взаимоотношения с окружающим миром, мы видим эту дверь, в которую иногда толчется артист. Не очень сильно, потому что дверь можно на сцене свалить, а допустить этого нельзя.

Поэтому он делает вид, что он в нее рвется.

– Почему нам не предлагают думать, а предлагают уже готовый вариант?

– Потому что это проще. Например, Московский Художественный театр, «Дни Турбиных». Спектакль, в котором были заняты Хмелев, Добронравов, Соколова и т.д.

Что это было? Это была комната, за кремовыми шторами. А за стенами дома проходила война. И оставшийся осколок белой гвардии вращался в этой комнате.

Со своими внутренними противоречиями, желаниями, страхами, радостями и т.д. Это было на самом деле. Артисты Художественного театра на самом деле становились офицерами белой гвардии. А сегодня в некоторых театрах я наблюдаю следующее: мир покосился, говорит мне режиссер, и ставит сцену перекошенной.

И артистам приходится карабкаться по этой сцене вверх-вниз, потому что мир перекошен. Кроме перекошенных досок, я больше ничего не вижу.

– Как вы чувствуете, госзаказ есть сейчас? Такие специфические вещи появляются время от времени…

– Я не думаю, что кто-то сверху заказывает определенную идеологию. Она просто поощряется. Это видно и по телевидению.

Я иногда просто потрясен бываю. Показывают какого-то лохматого монстра с голыми девками, который и говорить-то по-русски не умеет, и говорят, что это и есть подлинная жизнь. Это не есть подлинная жизнь. Это жизнь кастрата, который, на мой взгляд, достоин просто сожаления, с точки зрения нормального человека. А нам это выдают за жизнь.

Или нам показывают дом барышни с бесчисленным количеством комнат: в одной туфли, в другой – будуар, в третьей – Ренуар. В какое настроение мы ввергаем бедного зрителя с черно-белым телевизором в российской глубинке? Что он думает о своей стране, глядя на это? В нормальных странах богатством кичиться некрасиво, неприлично.

Я много раз бывал в той же Америке. Очень редко я видел там «Мерседесы». Есть шикарные авто для представительства.

Я президент банка, еду к президенту США. Меня везут на «Роллс-ройсе». Но сам я езжу на подержанном «Пинто», чтобы не выделяться из толпы. Чтобы не раздражать ее.

Мы пока до этого не дошли.

– А в театре, как на телевидении, сейчас есть табуированные темы?

– Я этого не наблюдал, нет. Но я понимаю, что многие театры сейчас идут на поводу у низменных требований большей части публики. Мы ее развращаем подчас.

– А она и рада развратиться.

– А она и рада… Вообще, все это мне напоминает рабов, которых долгое время били плетьми, выпускали на них львов, рвали на части, раз в день кормили баландой и вдруг выпустили из этой клетки. И эти рабы обрадовались безумно. Кто-то испугался, рвется назад в клетку: дайте мне замок, заприте меня и дайте раз в день баланду! Некоторые говорят: нет, видите мы какие, у нас свобода. Вспомните первые годы перестройки.

Помните, появились ларьки повсюду? И в них продавались на первом месте кобуры для пистолетов, а на втором – презервативы. «Американская мечта». И мечта русского человека – стать американцем. Презервативы и пистолеты – свобода.

Синдром раба, выпущенного на минуту из клетки. А синоним свободы для него – вот эти предметы, не больше. Наверное, должно пройти много времени, чтобы люди осознали, в конце концов, что такое свобода для них на самом деле.

– Или надо свободу опять забрать, и тогда все осознают.

– Ну да. Чем и пытаются сейчас заняться. Театр должен выражать это состояние.

На любой драматургии – классической, современной – не важно. Классика на то и классика, что соответствует многому, что есть в нашей сегодняшней жизни. Другое дело, что подчас классику опять-таки ставят в современном ключе.

Одевают всех в современные костюмы, дескать, видите, все почти, как сегодня. Это внешний знак. И это избавляет режиссера от мучительных и подчас бесплодных поисков. «Я все решил.

Это как сегодня». А ведь угадать сегодняшний день, значит, угадать ноту, настроение, атмосферу. Это трудно.

И перенести ее в прошлое и связать прошлое с сегодняшним днем. И тогда я как зритель скажу: да, это про меня! Это не про Годунова, это про меня написано. Я столько отдал народу, столько сделал и что я имею в результате? Но эту горькую ноту я должен испытывать и услышать ее со сцены.

А это трудно. Проще одеть в современные костюмы. Как у меня – ботинки и галстук.

Это я. А на самом деле за этим пустота.

– Так вот и жалуются обычно, что нет современной драматургии, поэтому вынуждены брать классиков…

– А вот по поводу современной драматургии… Это отсутствие, я думаю, продиктовано многими обстоятельствами. Лучшая советская драматургия была как бы «вопреки». Мы, шестидесятники, в свое время ориентировались на лозунг: «К ленинским нормам!».

Нам казалось, что если бы Сталин не исказил ленинские нормы, то все было бы хорошо. И вся советская драматургия, даже Вампилов, она, грубо говоря, ориентирована на эти нормы. Она против сталинских репрессий, против гнета, она за светлые ленинские идеалы. «И комиссары в пыльных шлемах», как у Окуджавы. А теперь мы выясняем, что Ленин – это человек, который изуродовал государство Россия, принес необычайные жертвы во имя того, чтобы эта империя распалась.

Культура рухнула, производство рухнуло, крестьянство уничтожено, лучшие умы высланы или расстреляны. Это страшная фигура. Или Сталин – фигура сатанинская.

Но позвольте, как же так – огромный народ терпел его и славословил и слезы лил после его смерти? Это же мы лили эти слезы. Значит, не так все просто. Мы думали, что все просто, а оказалось гораздо сложнее.

Человек оказался сложнее. Мы думали, дай только народу свободу, и уж он найдет приложение своим желаниям, своим рукам, своему труду. Он сможет двигаться дальше, дай только возможность. Дали.

И что началось? Значит, в нас самих есть что-то такое, что нынешним драматургам и писателям еще неподвластно. Нет на нас сейчас Чехова современного. Нет Шекспира.

Пока только сор. Но, по выражению Ахматовой, из этого сора могут вырасти замечательные цветы. И у меня есть надежда, что вся эта дребедень, о которой мы говорим с вами, и в литературе и в искусстве, она в результате родит что-то. Несомненно.

Но когда это будет?..