Паяц и помидоры

Опера из Петербурга утверждает, что весь мир – театр Майя КРЫЛОВА   Фото: spbopera Театр «Санктъ-Петербургъ опера» показал в Москве постановку «Паяцев» Леонкавалло. Спектакль поставлен режиссером Юрием Александровым. Гастроли в столице подтвердили, что популярный принцип «мы все актеры в театре жизни» не подводит режиссеров: он запросто заменяет постановочную концепцию.

Что такое «Паяцы» в изначальном виде? Реалистическая опера конца XIX века, в прологе которой описаны принципы сценической искренности: публика должна помнить, что все эмоции актерской игры есть правда жизни. Сюжет любовно-трагический: бродячие комедианты во главе с Канио дают представление в итальянском захолустье, Недда, жена главы труппы, крутит роман с сельчанином, и Канио в приступе ревности убивает любовников.

Что сделал Александров? Отменил главный принцип «Паяцев», гласящий, что театр – это жизнь. Взамен предложена идея «вся жизнь – театр», что, согласитесь, не одно и то же.

Чтобы донести принцип и до непонятливых, режиссер превратил оперу в ироническую рефлексию по поводу собственной профессии и сделал все, чтобы публика не вздумала всерьез отнестись к действию.

Уже Пролог, повествующий о принципах подлинного актерства, дан в сниженном виде. Его разделили на трех солистов (они же – актеры труппы Канио), поющих в гримерке, и мы понимаем: это не манифест, а репетиция очередного спектакля. Например, «Паяцев». Весь первый акт проходит за грязными и мрачными кулисами, среди остовов декораций. По ходу дела Александров пародирует прессу, видимо, «доставшую» режиссера критикой.

В его спектакле нет итальянских крестьян, вместо них – наглые папарацци с микрофонами и видеокамерами, на презентации пролезающие во все дыры и сметающие выставленное угощение. Их костюмы иллюстрируют недовольство Александрова, выраженное в интервью: журналисты, приходящие в «Санктъ-Петербургъ оперу», нарушают некий не объявленный театром дресс-код. «Я редко встречаю служителей журналистского пера, которые, придя на конференцию, следят за своей одеждой, готовятся к встрече, чаще прибегают непричесанные, неумытые, потому что надо успеть там-сям». Когда Недда (Елена Тихонова) будет выяснять отношения с любовником Сильвио (отличный баритон Алексея Пашиева), кстати, вовсе не сельчанином, а коллегой, шустрая девица с микрофоном влезет в гущу драмы, записывая звуки бурного разговора.

А любовники вместо искреннего чувства начнут его картинно изображать. Ведь театр же!

Правда, и там есть искренность, в основном эротическая. Та же героиня у режиссера – вульгарная похотливая кошка с неприличными жестами: она так и сяк демонстрирует роскошную грудь и катается по полу, чтобы зритель ощутил глубину ее сексуальности. Но, может, и тут театр? И все лицедействуют даже сами с собой?

Вот как Недда, которая, лежа на спине и раскинув голые ноги, поет «я полна жизни». Зато Канио (Всеволод Калмыков), по признанию Александрова, его альтер-эго, благородно несчастен: знаменитую арию «Смейся, паяц» он поет с видимым страданием (хотя и тут режиссер работает на снижение: стоит после арии закрыться занавесу, как к публике высовывается театральная маска на палочке). А что в финале Канио «пустит кровушки», так во всем виноваты актеры, на редкость дрянные, ненадежные людишки.

Впрочем, публика, по Александрову, не лучше прессы и исполнителей, она тоже никуда не годится. Часть мест в зале занимает хор «Санктъ-Петербургъ оперы», он изображает бесцеремонных театральных зевак, орущих невпопад «браво» и швыряющих бутафорские помидоры в актеров.

Если первый акт «Паяцев» показывал изнанку театра, то второй – его парадный фасад. Тут идет спектакль, показываемый труппой Канио. Сценограф Вячеслав Окунев соорудил нарядные до одури костюмы: от золота и ярких красок рябит в глазах. Мол, нате, дорогие зрители, кушайте мишурную красоту искусства. Герои выходят в ролях итальянской комедии дель Арте, и коллизии действия повторяют репетицию измены, виденную в первом акте: Паяц ревнует Коломбину к сопернику.

Чтобы было совсем как в театре, то есть, по Александрову, преувеличено до глупости, Сильвио играет громадную жареную курицу, которую герои готовятся съесть гигантскими вилками. Нож, которым Канио зарежет Недду, не нож, а скорее тесак. Оркестр тоже вовлечен в лицедейство: в первом действии дирижер стоит за пультом в полосатой фуфайке, во втором – во фраке.

И не вздумайте взволноваться после финального монолога Канио и двойного убийства. Катарсис решительно отменяется, потому что в театре все ненастоящее, и, «умерев» на мгновение, любовники резво вскакивают, вместе с «убийцей» картинно раскланиваясь с публикой.

Что запоминается после этого спектакля? Недостаточно добротный оркестр. Не певцы, в целом неплохо работающие, хотя и с наигрышем: он входит в режиссерскую концепцию. И не музыка.

Главное тут режиссерская философия. Благодаря ей мы проникаемся «свежим» откровением, что жизнь – это, в сущности, большая театральная мизансцена.