Праздник наоборот

Подготовил Александр Кремнев   В день своего восьмидесятилетия Леонид Утесов рассказал анекдот: – Одного древнего старика приговорили к двадцати годам тюрьмы. Он обратился к суду: «Граждане судьи, спасибо за оказанное доверие!» «Театралу», конечно, еще далеко до восьмидесяти. Но к юбилею грех не вспомнить «юбилейные» байки. С Утесовым связана, кстати, еще одна история.

В Доме актера в советские времена была традиция антиюбилеев, придуманная Пляттом, когда о виновнике события говорить можно было только самую правду. Никаких тостов и дифирамбов. Вечер вел, как полагается, Александр Ширвиндт.

Согласно сценарию, на сцену должны были выйти одесситы – артисты, с которыми Леонид Осипович начинал свой путь в оркестре. Но поскольку в зале был переаншлаг и путь к сцене был занят, то Ширвиндт, заполняя возникшую паузу, сказал:

– У нас сейчас очень распространены всевозможные ВИА: «Голубые гитары», «Лейся, песня!» и другие. А в нашем антиюбилее принимает участие ВИА «Вейтесь, пейсы!».

Зал упал от смеха, но композиторы на шутку обиделись.

Испорченные секретари горкома
Ширвиндт – грандиозный мастер экспромтов. Но экспромт – это всегда риск, и рисковал в юбилейных вечерах Александр Анатольевич неоднократно.

– Каждые десять лет мы празднуем юбилей, – вспоминает он. – За отчетный период я их сделал четыре – 60, 70, 80, 85. К 60-летию на сцене был установлен пандус в виде улитки. На нем выстроилась вся труппа. Наверху, на площадке, стояли Пельтцер, Папанов, Менглет, Токарская…

Я вел программу и представлял труппу: «Вот молодежь… а вот среднее поколение… а вот наши ветераны, которые на своих плечах… И наконец, – кричал я, – вечно молодой пионер нашего театра, 90-летний Георгий Тусузов». Он бежал против движения кольца. Зал встал и начал аплодировать.

Пельтцер повернулась к Токарской и говорит: «Валя, вот если бы ты, старая б…, не скрывала свой возраст, то и ты бегала бы с Тузиком».

Кстати, о «вечно молодом» Егоре Тусузове. Использование его сохранности в 90-летнем возрасте однажды чуть не стоило мне биографии.

Назревал 80-летний юбилей мощнейшего циркового деятеля Марка Местечкина. На арене цирка, что на Цветном бульваре, за форгангом толпились люди и кони, чтобы выразить восхищение мэтру советского цирка. В правительственной ложе кучно сидело московское начальство и МГК партии.

Я, собрав юбилейную команду, вывел на сцену Аросеву, Рунге, Державина, которые демонстрировали Местечкину схожесть наших с цирком творческих направлений. «И наконец, – привычно произношу я, – эталон нашей цирковой закалки, универсальный клоун, 90-летний Егор Тусузов». Тусузов дрессированно выбегает на арену и под привычный шквал аплодисментов бодро бежит по маршруту цирковых лошадей. Во время его пробежки я успеваю сказать: «Вот, дорогой Марк, Тусузов старше вас на десять лет, а в какой форме – несмотря на то что питается говном в нашем театральном буфете».

Лучше бы я не успел этого произнести…

На следующее утро Театр сатиры пригласили к секретарю МГК партии по идеологии. Так как меня одного – в силу стойкой беспартийности – пригласить в МГК было нельзя, меня вел за ручку секретарь партийной организации театра милейший Борис Рунге.

За утренним столом сидело несколько суровых дам с «халами» на голове и пара мужиков с лицами провинциальных инквизиторов, причесанные водой, очевидно, после вчерашних алкогольных ошибок.

С экзекуцией не тянули, поскольку очередь на «ковер» была большая, и спросили, обращаясь, естественно, к собрату по партии Борису Васильевичу Рунге, считает ли он возможным пребывание в стенах академического театра человека, осмелившегося с арены краснознаменного цирка произнести то, что повторить в стенах МГК партии не может никто. Боря беспомощно посмотрел на меня, и я, не будучи обремененным грузом партийной этики, сделал наивно-удивленное лицо и сказал: «Мне известно, что инкриминирует мне родной МГК, но я удивлен испорченностью восприятия уважаемых секретарей, ибо на арене я четко произнес: «Питается давно в буфете нашего театра». Сконфуженный МГК отпустил Рунге в театр без партвзысканий.

«Не помню!»
И еще одна «рисковая» шутка.

– Когда я учился в Щукинском училище, нашему ректору Борису Захаве исполнилось 75 лет, – вспоминает артист Борис Львович. – Всю жизнь лелеявший «вахтанговскую», «турандотскую» атмосферу в училище, Захава и юбилей свой потребовал провести соответственно. «Никаких речей, – заявил он, – только капустники! Чем смешнее и злее, тем лучше! И не в актовом зале, а в гимнастическом: для именитых поставим стулья, остальные пусть на брусьях сидят!»

Мы, закоренелые «шестидесятники», призыв этот восприняли с ликованием и тут же придумали «капусту». На нашем курсе учился Костя Хотяновский, безумно похожий на Вахтангова. Так вот: на сцене устанавливается огромный портрет Вахтангова, я выхожу и объявляю: «Воспоминания Евгения Багратионовича Вахтангова о любимом ученике Борисе Евгеньевиче Захаве!» Портрет уходит наверх, открывая Костю, сидящего за ним в точно «портретной» позе.

Он долго смотрит на Захаву, после чего произносит: «НЕ ПОМНЮ!» И портрет опускается обратно.

…Комиссия по проведению юбилея нашу гениальную идею зарубила на корню.

«Вместо покойника вынесли меня»
В актерской среде панихиды тоже порой напоминают шоу. Трагедия, фарс – все встык.

– Хоронили Олега Николаевича Ефремова, – продолжает Ширвиндт. – Панихида подходила к концу. Я сидел в зале и вдруг услышал, как кто-то около сцены упал в обморок. Кто упал, мне не было видно, а чем закончилась эта история, узнал через несколько дней. Ко мне подходит мой старинный друг Анатолий Адоскин, интеллигентнейший, мягкий, тонкий человек и ироничный до мозга костей. «Ты представляешь, что со мной произошло, – говорит он. – Я же упал в обморок на панихиде Олега. Оставалось несколько минут до выноса Олега, весь Камергерский переулок заполнен народом, и вдруг выносят меня.

Правда, вперед головой. Я понимаю: надо хотя бы пошевелиться, но я слаб. Начал думать, что так выносили Станиславского, Немировича-Данченко.

И тогда я немножко привстал».

Наша жизнь похожа на этот случай с Адоскиным.