Прекрасное далёко

«Кант», Театр имени Маяковского Ирина АЛПАТОВА   Такой театр мы сегодня практически разучились воспринимать. Без всяких режиссерских «концепций», зато с «дистанцией огромного размера» от повальной отчаянной неустроенности современного бытия с почти физическим ощущением бесперспективности, разбавляемым лишь редкими вкраплениями позитивных новостей. «Кант» Миндаугаса Карбаускиса вряд ли вызовет яростные споры и дискуссии, поляризовавшие современный театр и разбросавшие по разные стороны баррикад тех, кто о нем пишет. Это очередной век вновь вывихнул сустав, суставы же премьерного спектакля Карбаускиса находятся в идеальном состоянии и функционируют без скрипа. В общем, и впрямь получилось «прекрасное далёко», где оба слова одинаково верны и важны: история далекая, но по-своему прекрасная.

Впрочем, Кант остается Кантом, если не закавычивать пока фамилию великого немецкого философа ХVIII века в названии пьесы Марюса Ивашкявичюса. Он ведь не только создатель «Критики чистого разума», но и сторонник не менее чистого искусства, подчас предпочитающего форму содержанию. Искусство – игра, приносящая наслаждение без всякой практической пользы. Понятное дело, что пьеса Ивашкявичюса не об этом.

Но так, быть может, легче судить об увиденном, встав на позиции самого Канта.

Немецкий философ уже не впервые становится предметом театрального исследования. В 90-е пьесу «Иммануил Кант» Томаса Бернхардта во Вроцлаве ставил знаменитый польский режиссер Кристиан Люпа. Там философ, никогда не покидавший границ Кенигсберга, путешествовал по волнам Атлантического океана, направляясь к дальним берегам. Полубезумный и полуслепой, в сбившемся набок седом парике, впадающий то в детство, то в ярость.

Кант Михаила Филиппова в спектакле Театра имени Маяковского – вполне себе в здравом уме, исполнен бодрости и желает хотя бы за обедом освободиться от философских исканий. Так и хочется сказать: «Кант без парика». Но нет, художник по костюмам Наталья Войнова не без иронии наряжает философа и его гостей в камзолы и парики, согласной местной и временной моде.

А сценограф Сергей Бархин, соавтор последних спектаклей Карбаускиса, помещает обедающую компанию с примкнувшими к ней зрителями в оригинальное шестигранное пространство с амфитеатром для публики и вращающейся «ареной» для артистов. Все обито алой тканью и порой больше походит на храм, не;ели на университетскую аудиторию. А подними глаза – и вот оно, «звездное небо над головой», не хватает лишь осветительских иллюзий.

Крышу у этого дома давно снесло, да она здесь и неуместна. Пространство космически разомкнуто по вертикали, и даже финальный стук падающих яблок по несуществующей крыше кажется фантомным.

Живые, шумные, темпераментные гости Канта во главе с хозяином дома, при всей достоверной «сочности» актерского существования, при настоящем супе и жаленой треске на столе, все равно находятся в каком-то фантомном пространственно-временном измерении. Правда, режиссура Карбаускиса столь ювелирно тонка, что ее не всегда и заметишь, вкушая, как суп, «первый план» спектакля. Карбаускис никому ничего не навязывает, но и не помогает, уходя в тень, так что многие вещи ты просто домысливаешь, вполне допуская при этом, что режиссер и не вкладывал в них этих смыслов.

И все же даже из произносимого текста, не говоря уж о прочих вещах, ясно, что герои помещены в пространство искаженного времени, сгущающего паузы, то растянутого, то убыстряющегося, то способного к повторению пройденного в иной вариации.

Вот в финале первого акта «застреленным» падает слуга Мартин – Анатолий Лобоцкий, которого уносят куда-то в сени под не слишком скорбные реплики. Но акт второй начинается с той же сцены и Мартин оказывается живехонек. А до этого он успел рассказать нам свою историю, когда попав под прицел противника на войне, за минутку успел прожить ярчайшие моменты своей биографии.

Часы в доме Канта идут себе, как надо, и вдруг останавливаются, и снова  идут…  А потом вдруг является совершенно гофмановский слуга Кауфан – Нияз Гаджиев, в обличье почти Щелкунчика, и попросту уносит ненужный циферблат.

Здесь вообще много загадок, которые Карбаускис не спешит прояснять, тем более, что герои его спектакля столь реалистичны. Богослов Шульц с его вечной присказкой «Господи, господи!», которую теперь с неподражаемыми интонациями Игоря Костолевского повторяют все, видевшие спектакль. Артист, кстати, очень точно попадает в стиль этого спектакля, виртуозно ведя своего героя от полнейшей благости к непонятной тревоге, не упуская из виду комизм общей ситуации, но не впадая в только лишь бытовой юмор.

Темпераментный судья Вигилянский – Александр Андриенко, везде видящий теорию британского заговора. Начальник полиции Шефнер – Виктор Запорожский, чуть что хватающийся за пистолет. И более спокойный доктор Йоэль – Юрий Коренев, в финале исчезающий неведомо куда.

В отсутствии философских материй, которые категорически запрещены за обедом, все они тут заняты полной ерундой  и нередко валяют дурака. Измеряют температуру супа, раскачиваются на стульях, травят байки и анекдоты. Увесистый фолиант «Критики чистого разума», без дела валяющийся на столе, сгодятся разве что для того, чтобы прихлопнуть какую-нибудь муху. Его никто так и не осилил, за исключением самого автора, да и тот удостаивается иронических реплик. Однако, хотят они того или нет, но все эти высокие и непонятные материи, умозрительные явления, здесь словно бы пропитали сам воздух, которым приходится дышать.

И порой случаются необъяснимые материализации.

Ну кто такая эта Фоби Грин – Юлия Соломатина? Юная незнакомка, плохо говорящая по-немецки, все время попадающая в комичные лингвистические ситуации, является из ниоткуда и уходит в никуда. Зачем ей автограф Канта на упомянутой книге? В чем ее роль, кроме того, что послужила на время мощным омолаживающим средством для весьма зрелых мужчин, дружно распушивших перья?

Режиссер не дает ответа, заставляя Мартина – Лобоцкого прочитать весьма туманную запись Фоби Грин в его «учетной книге».

В нынешнем «Канте» действительно очень много «первого плана», смешного, но ближе к финалу приедающегося, как ежедневный суп. Явление двух монашек, Фридерики-Ребекки (Вера Панфилова) и Анны-Регины в ярчайшем исполнении Светланы Немоляевой, ищущих своего петуха, на время спасает ситуацию. А эпизод с распущенными волосами пожилой монахини – Немоляевой, поддавшейся инстинктивному зову плоти, так и просто заставляет дрогнуть зрительское сердце. Но дальше все начинает идти по кругу, даже немного утомляя, если уж честно. И почему-то вспоминается один из ранних спектаклей Карбаускиса в «Табакерке», который назывался «Долгий рождественский обед», где уже был использован «застольный» прием с деформацией реальности, звучавший тогда по-чеховски: люди обедают, а тем временем ломаются и заново складываются из обломков их судьбы.

Здесь этих усложнений и «символических» намеков нет. Центром ситуации становится актер, а режиссер уходит в его тень. Это тоже неплохо, тем более, что актерские работы весьма хороши.

И, быть может, чуть попозже, когда спектакль наберет полную силу, второй, не менее важный план, станет заметнее и ощутимее.