Русский человек, бессмысленный и беспощадный

«Леди Макбет Мценского уезда». Копродукция петербургского «Этюд-театра» и «Приюта комедианта» Дарья Макухина   Судьба и ментальность русского народа – тема,  разрабатываемая режиссером Дмитрием Егоровым уже достаточно давно. В «Истории города Глупова» по Салтыкову-Щедрину (новосибирский «Красный факел»),  он нарисовал картину отношений людей и власти, отношений безмолвных (буквально: в спектакле практически не говорят) и тупиковых.

В «Развалинах» Клавдиева показал, как легко русские люди едят друг друга. Опять же – буквально едят. Но в обеих этих работах был некий луч света: в «Истории города Глупова» – юмор, в «Развалинах» – интеллигент Ниверин, которых всё-таки трупы не ест.  В «Леди Макбет Мценского уезда» нет никакого просвета. И финальные слёзы главной героини (Анна Донченко) – это не слёзы надежды, а, скорее, полного отчаяния. 

Для создания этой мрачной картины жизни Дмитрий Егоров выбрал соответствующие тексты: очерк Лескова «Леди Макбет Мценского уезда», каторжные зарисовки Дорошевича (книга «Сахалин»), написанные на основе реальных уголовных дел, и сами реальные дела 1865 года, добытые в архиве. 
Жанр спектакля определен самим режиссером как очерк. И в этом есть ключ к пониманию постановки. Отличительным признаком очерка является «художественное описание единичных явлений действительности, осмысленных автором в их типичности».  Дмитрий Егоров строго выдерживает в спектакле этот жанр.

Его «Леди Макбет Мценского уезда» — это история одной героини, вписанная в череду подобных историй. За счет включения других уголовных дел драматизм судьбы отдельно взятой Катерины Измайловой ослабевает, а типичные  для всех преступников черты наоборот проявляются сильнее. 

В спектакле нет четких примет времени, и проблема в нем ставится сущностная, национальная и поэтому вечная. В нашей стране, где тюрьмы всегда переполнены, жизнь очень многих людей – это путь из одной тюрьмы в другую. Именно этот путь и показывает Дмитрий Егоров. 
Тюрьма как форма существования демонстрируется зрителю сразу: по бокам авансцены стол следователя и скамья для обвиняемых, а чуть в глубине по центру – огромная железная клетка. В первом действии эта клетка обтянута белым полотном. Но художник-постановщик Фемистокл Атмадзас даже не пытается создать иллюзию, что это комната в доме: ткань от первого же прикосновения отслаивается, обнажая прутья камеры. 

В этой камере протекает жизнь купчихи Катерины: медленно-медленно разливается по чашкам чай, и такое ощущение, что так же медленно тикают часы. Герои не разговаривают, им нечего друг другу сказать. Они в гробовом молчании бесконечно пьют чай. Это – жизнь русского человека. 
К середине первого действия Катерина встречается с Сергеем (Вячеслав Коробицин). Она осматривает его, проверяя чистоту кожных покровов, как при покупке смотрят зубы у лошади. Так же в самом начале спектакля выбирали и ее саму, осмотрев состояние волос, красоту ног и так далее.

Это – любовь русского человека.

Случайно увидев крысиный яд, Катерина подсыпает его в еду своего свекра. Потом, чтобы дальше жить с Сергеем, она душит своего мужа. А затем – уже и племянника, совсем ребенка.

Вот так, легко, без мучительных раздумий  и патетических монологов Катерина по очереди убивает троих человек. Это – смерть русского человека. 

Так всё самое ценное, самое главное – жизнь, любовь и смерть — сводится на нет, обесценивается. Вся жизнь Катерины – это череда немотивированных, спонтанных поступков. Понять, зачем и почему Катерина убивает родных невозможно. О любви говорить не приходится, так как Дмитрий Егоров, подчиняя литературную основу своему режиссерскому замыслу, вырезал из текста Лескова все сантименты.

И еще сильнее – режиссер возвел до абсолюта случайность выбора Катерины: она сталкивается с Сергеем во время игры в жмурки. Так же и с первым преступлением: думается, что если бы она не увидела крысиный яд и труп крысы, ей бы и в голову не пришло никого убить. И Анна Донченко филигранно ведет эту сценическую жизнь своей героини: бездумную, бессмысленную. Мимика минимальна и эмоционально не окрашена. Тупой, тяжелый, ничего не выражающий взгляд придает лицу оттенок дебилизма.

Таким же дебилом кажется и Марк Терентьев (Андрей Вергелис) – святотатец, допросами которого рассечено всё первое действие. Если Катерина совершила тройное убийство, то Терентьев трижды оскорбил священника. И если умственную неполноценность Катерины можно поставить под сомнение, то безумие Терентьева – нет, ведь, в конце концов, выясняется,
что он верит в ангелов, которые в скором времени заберут его к себе в лучший мир. 

Так история купчихи Измайловой уже в первом действии встает в один ряд с другими уголовными делами. Второе же действие представляет собой чередование допросов разных преступников и сцен в камерах, где сидят Катерина и Сергей. Через сцены допросов раскрывается сущность героев.

Хотела было написать «человеческая сущность», но человеческого как раз в них и нет. Эти люди, совершившие чудовищные преступления (убийцы, насильники) ведут себя на допросах в итоге одинаково. Сонетка (Вера Параничева), убившая свою мать, притворяется сумасшедшей, чтобы избежать наказания.

А когда становится ясно, что ее все равно отправляют на каторгу, мгновенно обнажает свою циничную, порочную натуру. Взломщик (Антонис Шиманиди) с удовольствием и азартом снова и снова проживает свое преступление. Особняком стоит роль Жигана в исполнении Филиппа Дьячкова. Его герой изнасиловал малолетнюю дочь. И когда следователь (Гала Самойлова) зачитывает ему на допросе состав обвинения, видно, что воспоминание о содеянном мучительно для него.

Вопрос, повторяемый Жиганом: «Она жива?», дарит недолгую надежду на искреннее раскаяние. Но катарсиса не случается. Вернувшись в камеру, Жиган снова вливается в дружный уголовный коллектив. 

Отношения между каторжанами передаются несколькими точными, короткими сценами. Вот Жиган юродствует, выпрашивая тюремную баланду. Как известно, даже среди уголовников насильники становятся изгоями. А вот Катерина одним долгим, тяжелым взглядом давит Сонетку, заставляя последнюю, поджав ноги, забраться на свою полку. 

Мизансцены спектакля объединены не только общей концепцией, но и тяжелой, давящей атмосферой. И кажущаяся поначалу комичной сцена каторжного театра, открывающая второе действие, постепенно начинает вселять  ужас, как жутковатая пародия на акт творения. Именно так, без разговоров, без размышлений, на инстинктах, живет дремучий русский народ, выведенный на сцену Дмитрием Егоровым. И, хотя я написала в начале, что в этом спектаклей нет просвета, просвет всё-таки есть – в фигуре самого режиссера.

Егоров, с его всегда сосредоточенным взглядом, уравновешивает бездумность своих героев. Потому что пока есть кто-то, способный увидеть и отрефлексировать чудовищную проблему национального даже не самосознания, а самонесознания, есть надежда, что найдется и выход из вечной российской тюрьмы.