С ней даже Ротшильд запел — интервью Галины Вишневской

Галина Павловна Вишневская — человек особого пути, на котором повороты вели в неожиданное, вопреки тому, что диктует логика обычной человеческой судьбы. Из бедного детства она, подобно Золушке, попала прямо на сказочный бал — в оперетту.

Когда открылся туберкулез, смогла преодолеть не только угрозу для самой жизни, но и сохранить голос. После нескольких лет на эстраде была принята в труппу Большого театра (обычно бывает наоборот). Встреча с Мстиславом Ростроповичем перечеркнула десять лет предыдущего брака, и в жизни начался новый сюжет.

По прошествии двадцати лет неизменного триумфа на оперной сцене была выдворена из страны вместе с супругом — за гостеприимство, проявленное в отношении нобелевского лауреата. В сорок семь лет была лишена гражданства, и семье с двумя детьми пришлось начинать все с нуля.
С не меньшим триумфом Вишневская продолжала петь первые оперные партии на сценах «Ковент-Гардена», «Метрополитен-опера», «Гранд-опера», «Ла Скала», Мюнхенской оперы…

Гражданство одному из лучших сопрано СССР вернули уже после окончания ее певческой карьеры (тоже неожиданный поворот — голос не пропал, просто пение перестало приносить счастье) и накануне распада СССР.

25 октября Галине Вишневской исполнилось 80. В концертном зале им. Чайковского в этот день состоялся концерт звезд классической сцены, поставленный Дмитрием Бертманом, под строгим контролем самой Галины Павловны. «Я сюрпризов не люблю.

За все, что выходит с упоминанием моей фамилии, отвечаю лично», — прокомментировала Вишневская свой юбилейный вечер.

— Галина Павловна, вы перенесли свой юбилей из Большого театра в зал Чайковского, потому что вам не понравилась новая постановка «Евгения Онегина»…
— То, что Пушкин и Чайковский — гении, вы же не будете отрицать?
— Но тут не Пушкин, тут давно Чайковский — с тех пор, как написаны либретто и музыка.
— Нет, это и Пушкин, его герои. Для меня это с очень раннего возраста — святыня. Первая опера, которую я услышала. Мне было девять лет, когда мать подарила мне патефон и целую коробку пластинок — первую запись «Евгения Онегина» в Большом театре: Нарцов, Козловский, Кругликова.

И я сошла с ума — от переживаний и впечатлений. Я тогда жила в Кронштадте, у своей бабушки, в театре ни разу не была. И вот я изображала Татьяну в белом платье лунной ночью на балконе. Орала и мужские, и женские партии с утра до ночи, к ужасу соседей.

А потом Татьяна из «Онегина» стала моей первой партией в Большом. И последней, которую я пела, уходя со сцены. Почти двадцать лет назад.

Я выглядела, кстати, моложе всех.
— Не сомневаюсь!
— Не сомневайтесь! И вот когда я увидела это надругательство, осквернение сцены Большого театра…
— В чем надругательство?
— Надо уважать мнение и пожелания Чайковского как творца этой оперы. Если написано: «Издалека слышно пение», значит, пение должно быть слышно издалека — он так слышал и про это написал. Или возьмем второй акт — идет пьянка-гулянка с битьем посуды, мать Татьяны, протанцевав поддавши, свалена на пол. При чем здесь Пушкин и Чайковский? Ведь Пушкин писал не про этих людей, которые хохочут, видя, как Ленский поет в «Вашем доме…».

Как табун жеребцов. Здесь же сердце должно замирать, ведь в результате недоразумения происходит трагедия. А Ольга, которая бьет папкой Ленского? Я чуть сознание не потеряла! И после этого — сцена дуэли.

Ленский в козлином тулупе — у меня так истопник на даче ходит. Бабы убирают с пола черепки, гремят ими: «Теперь — входите!». Храпит Зарецкий на диване пьяный — перегаром, кажется, в зал несет. А про что опера? Дуэли-то нет!

Неосторожное обращение с оружием. Затем бал у Гремина. И Онегин, подняв тост, поет: «Убив на поединке друга, дожив без цели, без трудов до двадцати шести годов…» — практически внутренний монолог! При том, что Ленского не убивал.

Это же примитивный идиотизм! Когда мне говорят, что надо стараться вызвать интерес у публики к опере, что искусство устарело и народ не ходит, предлагаю: закрыть оперные театры! Оставить один на всю Россию!

Наберется публика на один театр.
— А вы можете назвать пример удачных инноваций в постановке оперы на сцене Большого?
— «Чио-Чио-сан». Красиво, элегантно, стильно.
— Был случай, когда вы предложили перед прослушиванием себя связать, чтобы исключить опереточную жестикуляцию. Сегодняшняя тенденция в опере — нестатичное нахождение на сцене.
— Все хотят развлечь публику. Отвлечь от музыки и текста. Якобы это скучно. Но Опера — для любителей Оперы. Которые приходят слушать Оперу, а не смотреть, кто куда по сцене побежал.

Чем талантливее режиссер, тем меньше он будет заставлять артиста кривляться на сцене. Все должно быть сделано темпераментно, но сдержанно и — в музыке. Если ты по-новому хочешь поставить спектакль классический, не искажая его, открыть какие-то линии, о которых до тебя не догадывались, нужны огромный талант и воображение. Беда еще в том, что сегодняшние дирижеры дирижируют в опере, только если не имеют симфонических оркестров; они не знают, что такое работать с певцом.

Выучил партию — и на сцену. А ведь выучить партию — даже не первая буква в алфавите.
— Почему на концерте в честь вашего юбилея не было артистов оперетты?
— С тех пор как в 1952 году я поступила в Большой театр, это ушло из моей жизни. Театр оперетты дал мне сценическую школу. Все мое образование — семь классов, потому что началась война, школы закрыли, консерваторию эвакуировали.

У меня был природно поставленный голос, и я в сорок четвертом году пошла в оперетту.
— В два назад она приезжала в Россию и останавливалась у нас в петербургской квартире.
— На что вы рассчитывали, когда приютили у себя Солженицына? На поблажки со стороны властей?
— Муж считал, что они ничего с нами сделать не посмеют, потому что мы занимали высокое положение, были, как теперь говорят, элитой. С нами считались. И знакомства были в правительстве.
— С ваших слов известно, что вы не принимали эту власть с детства, наблюдая лицемерие отца-коммуниста. С другой стороны, вы имели привилегии, которые давала вам эта власть: покровительство Булганина, ваш друг-продавец, который, держа на прилавках мослы и пузырящуюся сметану, в подвале прятал от народа дефицит и снабжал им вас. И вы не гнушались.
— Не гнушалась. Я жила в Советском Союзе и была как все. Что я — особая какая?
— Вот именно что особая, раз пользовались привилегиями.
— А какие это привилегии? Я заслужила и заработала гораздо больше, чем получала. Поэтому никаких привилегий тут не вижу.
— К вашей вынужденной эмиграции был причастен ряд товарищей, которые были вам в прямом смысле товарищами — по цеху. И отношения с ними с тех пор вы не поддерживаете. Вы допускаете, что для означенных товарищей подпись под документом была вынужденным компромиссом?
— Не было такого! Несколько лет назад письмо за шестью подписями было напечатано в газете «Совершенно секретно». Кроме того, у меня хранится досье из КГБ — когда я вернулась на родину, мне его отдали. Их никто не заставлял.

Они выслуживались, на этом карьеру делали. Чтобы отхватить себе лишнюю квартиру или зарплату прибавить, звание получить, орден.
— Вы будете опубликовывать хранящееся у вас досье?
— Нет. Пусть лежит — на память.
— Кто-то из подписавших покаялся?
— Никто.
— Вы — женщина редких достоинств плюс еще красота. Вы как думаете, супруг за что вас любит?
— За красоту! Он рассказывает, что впервые увидел меня, когда ел круассан в ресторане, в Праге; увидел, говорит, эти ножки — и подавился, круассан торчит в горле до сих пор.

Светлана Полякова, novayagazeta