Так говорит Любимов
Алла ШЕНДЕРОВА Феликс Антипов в спектакле «Суф(ф)ле» В афише Театра на Таганке не бывает случайных слов. Хрестоматийные названия здесь часто становились символичными. Вспомним спектакль «Живой», уцелевший вопреки многолетним запретам чиновников. Или «Живаго (доктор)» – так Любимов не только определял духовный путь героя Пастернака, но и предсказывал, чем закончится происходивший в то время раскол Таганки. Нынешняя премьера Мастера называется «Суф(ф)ле».
Любимов верен себе – программка начинается с рецептов приготовления суфле из Поваренной книги 1953 (!) года: «Мелко нарезанные мозги выложить в формочку…» Но название спектакля не зря пишется с двумя «ф». В переводе с французского «souffler» значит «дуть, дышать с трудом, выдувать, задыхаться, подсказывать».
Спектакли Любимова давно уже не сводятся к пересказу сюжета – он ставит не литературные отрывки, скажем, из «Хроник» Шекспира» или гетевского «Фауста», а свои ощущения от чтения, свои импрессионистские комментарии (недаром настольная книга Юрия Петровича – набоковские «Комментарии к «Евгению Онегину»).
Как гениальный суф(ф)лер, он умеет подсказать артисту поэтическую строчку, чтобы и сцена, и зрительный зал почувствовали аромат слов и звуков. Так было в спектакле «Идите и остановите прогресс», где молодые актеры виртуозно осваивали пространство поэзии обэриутов, так вышло и в «Суф(ф)ле» – прозаической композиции Любимова на темы Ницше, Кафки, Беккета и Пруста.
Для настоящего поэта стихи начинаются с ритма. Вот и для Любимова ритм, партитуры музыки и света оказываются важнее конкретных слов и интонаций.
В начале спектакля артисты, как оркестранты, подстраиваются друг к другу. «Чтобы не быть распинаемым, нужно запастись масками…», «Не дрейфуем, а блефуем…», «Я с удовольствием жил и с удовольствием умер…» – шутливо-философский тон и элегический ритм задают старые любимовские актеры Алексей Граббе и Феликс Антипов. «Весь мир импровизирует в рамках европейской режиссуры…» – азартно подхватывают молодые, переделав на свой лад шекспировское «весь мир – театр». Протяжная элегичность легко сменяется жарким ритмом фламенко, выстукиваемого крышками складных деревянных стульев, а потом вдруг срывается в пропасть трагической музыки Вагнера.
«Жизнь – вокзал. Скоро уеду, куда – не скажу», – писала Марина Цветаева. Место действия любимовского «Суф(ф)ле» – автобусная станция, явно конечная или заброшенная. Такие появляются в снах или в сюрреалистических фильмах.
Три дощатых павильона сплошь заклеены объявлениями о купле-продаже. Непрестанно скрипят створки дверей, шелестят обрывки бумаги и гуляет тревожный сквозняк. Идея сценографии принадлежит самому режиссеру (воплотил ее художник Владимир Ковальчук). От его воли зависит, чем окажутся в следующую минуту задекорированные известью и переливающиеся всеми оттенками серого порталы таганской сцены.
Руинами европейской цивилизации, закат которой предрекали философы ХХ века, или ободранными стенами тюрьмы из романа Кафки «Процесс».
Дощатый павильон превращается в комнату Йозефа К. Из-за двери зловеще выглядывает служанка (Полина Нечитайло), раздается режущий голосок Ленни (отточенная работа Аллы Трибунской) – злобной, гибкой валькирии, вихрем бесконечных кружений затягивающей в омут беднягу Йозефа К.
Героя Кафки Любимов воспринимает как песчинку – но не в руках Божьих, а в лохматых лапах циклопа по имени Государственная власть. «Крикнем о том, что заходящее солнце осветило стену полицейского участка», – произносит кто-то из актеров. Так вот чем занят сегодня Любимов. Его политический театр давно уже превратился в театр философский, режиссер не противостоит власти, а размышляет о том, как сохранить себя в недрах госмясорубки.
Поэтому действие романа Кафки больше напоминает не трагический балаган (что всегда так великолепно удавалось Любимову), а печальный эпос. Серебристые девичьи голоса то поют о вечном городе Иерусалиме, а то вдруг взрываются публицистическим зонгом о забитом нашем населении, которому газеты объясняют, как все кругом хорошо…
Смешав кафкианство с ницшеанством, музыку разных стилей и артистов нескольких поколений, Любимов сделал удивительно цельный спектакль о движении времени и дуновении вечности.
Ближе к финалу он оставляет сюжет Кафки и обращается к роману Беккета «Мэлон умирает». Не меняя декорации, играя лишь переливами света и тени, режиссер удивительно точно передает атмосферу Европы на пороге ХХ века – Европы, замершей от страшных предчувствий.
«Мужайтесь, киски!» – кричит хозяйка дома престарелых (великолепная работа Полины Нечитайло), хохоча и окропляя своих подопечных водой. Ее хохот, похожий на птичий клекот, водяные брызги, мерцающие в свете софитов, и ослепительно-белые одежды актеров вызывают в памяти полные солнечного света и безмерной тревоги кадры фильма «Смерть в Венеции». Удивительно: замкнутое пространство таганской сцены кажется таким же воздушным и мерцающим, как натурные съемки из великой картины Висконти.
Но, в отличие от фильма, спектакль Любимова смертью не кончается.
«Старость вступает в последнюю битву с Богом и всегда проигрывает ее», – произносит кто-то из актеров в начале спектакля. «Суф(ф)ле» замешано не на старости, а на вечности, горным воздухом которой так вольно дышится Юрию Петровичу.
И поскольку его спектакль строится не по законам логики, а по законом стихосложения, не так уж важно, почему Любимов взял, да и зарифмовал финал романа Беккета с анекдотом о Ницше. Сперва из динамиков слышится бархатный голос Мастера, эпически-спокойно повторяющий фразу о герое Беккета: «Он больше не сделает ничего плохого. Никому – никогда.
Никому – никогда. Никому – никогда…» Потом сбоку сцены приоткрывается створка с портретом философа, рассуждавшего о сверхчеловеке, а любимовский голос язвительно произносит: «Вскрыли завещание. Никому – ничего».