Веристская сибириада «Геликона»
Опера Умберто Джордано "Сибирь" рассказывает о России. Но в России она — настоящий раритет. Написанная сто лет назад, оперная "Сибирь" была лишь однажды поставлена в настоящей Сибири — в начале 1990-х в Красноярском оперном театре.
Дмитрий Бертман и его "Геликон" впервые отважились сыграть итальянскую оперу о русской жизни в Москве.
Музыкантам и меломанам скорее известна другая опера Джордано о России — куда более популярная "Федора", которая, кстати, и вовсе не имеет сценической истории в нашей стране. И это не случайно: подобно операм Гретри, Буальдьё, Доницетти, Галеви или Лорцинга на русские темы, "Федора" — несмотря на интересную, а местами гениальную музыку — является ярчайшим образцом самой что ни на есть "развесистой клюквы", где нет ничего даже отдаленно напоминающего подлинную Россию и русские характеры, а некоторые попытки приблизиться к оным выглядят откровенно карикатурно. Джордано, как и его предшественники, пытаясь писать о России, весьма приблизительно представлял себе предмет своего творчества: в его операх можно видеть не Россию, а скорее наивные представление его современников-соплеменников о далекой заснеженной стране на Востоке.
Не избежала смешных нелепостей и "Сибирь", хотя их и меньше, чем в "Федоре". Например, главную героиню зовут Стефания, а ее служанку Никона — имена, быть может, и более привычные итальянскому уху, но малопригодные для русских женщин. Гимн императорской России "Боже, царя храни!", который официально именовался "Молитва русского народа", звучит в конце первого акта в момент, когда к финалу кровавой разборки между двумя любовниками Стефании подоспела полиция, а бурлацкая "Эй, ухнем" отчего-то стала песней сибирских каторжан. Либретто Луиджи Иллики пытается соединить мотивы из "Воскресения" Толстого и "Записок из мёртвого дома" Достоевского, но почему-то боится брать за основу большую русскую литературу (возможно, тогда б и нелепостей было меньше), а предлагает нам алаяповатую поделку — матрёшку "а ля рюс".
Петербургская куртизанка Стефания впервые полюбила: ее избранник, бедный офицер Василий, в ссоре ранит одного из ее любовников князя Алексея и попадает на каторгу.
Влекомая настоящим чувством Стефания следует за ним в Сибирь, но прошлое не отпускает ее: бывший сутенер Глебов, жестокий, но по-своему любящий Стефанию, пытается вернуть ее к прежней жизни. Его попытки тщетны — Стефания остается верной новому большому чувству, однако ссыльная идиллия недолговечна: при попытке бегства влюбленных из острога Стефанию смертельно ранят, и она умирает на руках Василия, благословляя дикую страну, где она была счастлива.
Крутой мелодраматический "замес", которому русский антураж нужен лишь для обострения веристских эффектов, рассказан языком великолепной музыки, с лихвой искупающей все абсурдные несуразности либретто. Вершиной творчества Джордано считается "Андре Шенье", но, представляется, что "Сибирь" ничуть не уступает своему старшему брату по богатству мелодики, оркестровым щедротам и красоте (и одновременно сложности) вокальных партий.
В определенном смысле "Сибирь" можно назвать квитнтэссенцией эстетических устремлений музыкального веризма — последнего вершинного всплеска итальянской оперной литературы.
Кто любит широкие итальянские мелодии, по-веристски грубоватый, но сочный оркестр, сумасшедшее нагнетание страстей на такт партитуры — тот непременно должен слышать "Сибирь".
Думается, что неслучаен был успех этой оперы на премьере и в первые десятилетия .
В "Геликоне" прочитали "Сибирь" на сей раз без модерновых изысков: постановка Бертмана очень традиционна, что несколько странно для режиссера, в течение стольких лет эпатировавшего оперную Москву. В то же время в постановке явственна главная идея: следуя логике Джордано, Бертман создает оперу не о России, а о европейском взгляде на Россию.
Видимо, это единственно верное решение, поскольку, взявшись за детальное воссоздание на сцене русской реальности конца XIX века, режиссер пришел бы в непреодолимое противоречие с музыкальным материалом. Даже в остроге Стефания — в прекрасном бальном черном платье, а одежды каторжан только по расцветке арестантские, а по фасону — все те же модные петербургские фраки и кринолины.
В очередной раз удивила работа художников Игоря Нежного и Татьяны Тулубьевой: на маленькой, не сильно больше родной сцены "Геликона", площадке бывшей калягинской "Et cetera" с помощью несложных, негромоздких декораций им удается воссоздать анфиладу комнат роскошного петербургского особняка в первом акте и тюремно-казарменную реальность морозного сибирского далёка в остальных.
В музыкальной части были и плюсы, и минусы. Владимиру Понькину удалось вдохнуть новую жизнь в замороженный датчанином Нильсом Муусом (постановщиком предыдущей премьеры — дворжаковой "Русалки") оркестр, и он играл ярко, полнозвучно, не без драйва — хотя и нельзя сказать, что безупречно. Дмитрий Пономарев (Василий) пел труднейшую теноровую партию на пределе возможностей, но справился достойно — и итальянская кантилена, и страсть вполне получились.
Зловещ, ядовит, по-мужски брутален и очень голосист был "русский Скарпиа" — Глебов в исполнении Андрея Вылегжанина.
Центральная женская партия знаменитой приме "Геликона" Наталье Загоринской пришлась не слишком впору — ее мастерство нюансировки и психологического портрета здесь оказалось мало востребованным (а то, что артистка это умеет, и умеет прекрасно, хорошо известно — достаточно вспомнить ее Эмилию Марти в "Средстве Макропулоса" или Бланш в "Диалогах кармелиток"), а голоса на веристские страсти откровенно не хватало.
И нельзя не сказать о просветительской миссии "Геликона".
За шестнадцать лет своего существования театр подарил Москве немалое количество или давно не исполнявшихся здесь, или абсолютно новых, или прочно забытых опер. С веристскими страстями театр встречается только во второй раз (ранее были суперпопулярные "Паяцы") — надеемся не последний, тем более, что есть еще немало веристских опер, в том числе и о России, и, быть может, мы еще услышим "Воскресение" Франко Альфано или "Цыгана" Руджеро Леонкавалло, но уже на новой, большой сцене "Геликона" на Никитиской.