Захованные одной цепью

В Мюнхене состоялась премьера "Хованщины" в постановке Дмитрия Чернякова. Это один из главных проектов нового худрука знаменитой Баварской оперы Кента Нагано и одна из важных вех в западной карьере российского постановщика, успешно начавшейся в прошлом году в берлинской Staatsoper постановкой другой оперы Мусоргского "Борис Годунов".

Театральный путь Дмитрия Чернякова находится в той точке, когда уже можно, вспомнив предыдущие постановки, завести разговор о лейтмотивах его творчества и о константах его режиссерского стиля.

В общем, обо всем, что отличает подающего надежды, способного режиссера от режиссера уже состоявшегося и безусловно значительного. Это опасная точка. После нее у постановщика или открывается второе дыхание, или наступает пора самоповторов.

В последнем спектакле Дмитрий Черняков не повторяется. Он скорее уточняет однажды сказанное.

Именно в "Хованщине", грандиозном, многогранном и едва ли не самом сложном произведении русской оперной классики, сошлись воедино все прежде заявленные у Чернякова темы. Первая и главнейшая из них — противостояние общества и частного человека.

Жизнь социума механистична, бездушна, в "Хованщине" еще и неправдоподобно жестока. Настоящая, подлинная жизнь возможна лишь за пределами общественных отношений в некоем потустороннем, "инобытийном" мире. Или на пороге между этим миром и тем. В рождающемся на наших глазах царстве духа.

Если этого инобытийного измерения нет (как, скажем, в "Борисе Годунове"), спектакль заканчивается апокалипсисом без надежды на спасение. Но чаще всего оно есть — и в "Китеже", и в "Аиде", и в нынешней "Хованщине".

Как всегда, наличие этого измерения заявлено сценографическим ходом (художником спектакля вновь выступил сам Черняков, художником по свету — его неизменный соратник Глеб Фильштинский). Действующие лица оперы и исторические лица, оставшиеся за пределами либретто (царь Петр, царевна Софья), помещены режиссером в некое подобие огромного бетонного каземата, в котором и у монарших лиц, и у главарей мятежа, и у народных масс есть свои автономные ячейки.

Мы видим крупным планом то одного фигуранта истории, то другого. И никто из них — ни Хованский, ни Голицын, ни Шакловитый — не застрахован от того, чтобы стать из палача жертвой, а из жертвы палачом. Сначала в своем каземате ежится от страха Петр. Потом зазывно глядящую в окно Софью уводят представители новой петровской власти.

История предстает как смена одной волны насилия другой.

Одних деспотов другими. Политический лидер может тут быть значителен, как, например, Хованский (Паата Бурчуладзе), но он всегда отвратителен. Этот опытный садист и развратник даже гибнет вопреки либретто не от руки наемного убийцы, а от рук собственной челяди, отчаянно напоминающей гарем.

Его кровавые оргии в духе римских императоров сами по себе чреваты его скорой гибелью.

Спектакль начинается гекатомбой: стрельцы в спецодежде, словно эмчеэсовцы после авиакатастрофы, убирают со сцены трупы, спрятанные в черные полиэтиленовые пакеты. Ближе к финалу нас ждет другая гекатомба, не предусмотренная либретто. У Мусоргского Петр прощает стрельцов.

Тут окровавленных мятежников сначала отделяет от рвущейся к ним толпы женщин живая цепь омоновцев. Потом стражи порядка уходят, даруя несчастным иллюзию свободы. Но как только те сливаются в радостных объятиях, автоматная очередь уничтожает без разбора всех сразу — и женщин, и мужчин.

В этом земном аду нет не только правых и виноватых (такая категория, как историческая правота, тут и вовсе отсутствует напрочь). Здесь нет надежды на жизнь не в грехе. Нет места любви: поэтому вся линия, связанная с младшим Хованским (Клаус Флориан Фогт) и его зазнобой Эммой (Камилла Нилунд), здесь не больше чем история ревности и насилия.

Попытка любви карается тут беспощадно. Толпа раскольников подвергает преданно любящую князя раскольницу Марфу (Дорис Зоффель, немного похожая на Валентину Матвиенко, увы, малоубедительна в этой роли) унижениям, задирает ей юбку, мажет дегтем. Ты с неверными сражайся, а не князя люби.

Жизнь — это вечная война, в ней нет места чувствам. Даже самый светлый герой этой кровавой истории — мудрый и сострадательный раскольник Досифей (Анатолий Кочерга) в пространстве земной жизни тоже оказывается включен в кровавые разборки. Обретение света возможно лишь за пределами жизни-каземата.

В момент гибели стрельцов многоквартирный бункер вдруг начинает отъезжать в самую глубину бесконечно глубокой баварской сцены, а опустевшее пространство заполняется людьми. Теми же, что только что стояли на сцене. И так же как правых и виноватых нет в пространстве бункера, правых и виноватых нет и здесь. Потому что тут все правы.

Все заслужили свет (в зале разгораются канделябры). И покой. И любовь, утратившую тут свое земное измерение. Но если в ту, прекрасную жизнь и впрямь может войти всякий, значит, в рамках земной жизни уже точно не будет ни гармонии, ни радости, ни прощения.

Только гекатомбы. Только страх. Только разгул да рабская покорность.

Хочется все же верить, что это не совсем так, что в земной жизни не все неправы, что это всего лишь художественный вымысел одного очень талантливого человека.

Марина Давыдова, izvestia