Звёзды оперы: Анхелес Гулин

Мойщица посуды из любви к музыке

Дочь испанцев – дирижёра и сопрано – счастливое детство в Монтевидео – Уже в двадцать лет в Уругвае стала телевизионной и театральной звездой – "Но я хотела завоевать Европу и Италию, родину бельканто" – Драматическая одиссея в Германии в поисках контракта – Мойщица посуды, чтобы не умереть от голода – В пансионе для нищих

Утверждают, будто своим голосом Анхелес Гулин заставляет дрожать стёкла и люстры. Когда она исполняла «Набукко» Верди в Венеции, говорили, будто руководители театра застраховали на большую сумму знаменитые хрустальные люстры в театре "Ла Фениче", опасаясь, что от вибрации её голоса они упадут.

Она как ни в чём не бывало заявляет: "Своим голосом я могу делать всё, что угодно".

Критики так и называют её – "музыкальное чудовище".

– Кое-кто выдумывает, – говорит Гулин, – будто на сцене я не что иное, как разъярённый бизон или сорвавшийся с цепи бык.

Но всё это выдумки завистников. Когда требует ситуация, я могу петь на сцене и самым нежным голосом. Но когда необходимо форте – будьте любезны – своим голосом я могу перекрыть весь оркестр вместе с хором.

Она испанка. У неё огромные чёрные глаза.

Родилась в Мадриде, но долго жила в Монтевидео, в Уругвае. Она замужем за испанским баритоном Антонио Бланкасом, и у них растёт дочь. Анхелес хорошо говорит по-итальянски и поразительно общительна. Когда говорит о музыке, умеет завести всех.

– Музыка – это моя жизнь, – утверждает она. – Мне пришлось пойти на огромные жертвы ради музыки, и только когда пою, чувствую себя совершенно счастливой.

Сегодня я знаменита. Когда оглядываюсь на пройденный путь, мне кажется просто невероятным, что я смогла преодолеть всё это. Мой отец, – рассказывает она, – был дирижёром, мать – лирическим сопрано. У меня ещё есть сестра, намного красивее Авы Гарднер, с чудесным голосом.

Отец не хотел, чтобы я стала оперной певицей. Сам же он после блистательной карьеры в Мадриде, навсегда оставил музыку и больше даже слышать о ней не хотел. Он переехал вместе с семьёй в Южную Америку и начал в Монтевидео совершенно иную, весьма далёкую от искусства карьеру: он стал владельцем супермаркета. Меня отдали в колледж, где я получила весьма строгое воспитание.

Во время каникул, когда я возвращалась домой, то целый день сидела у радиоприёмника, всё время меняя станции в поисках опер или концертов оперной музыки, которые мне очень нравились.

Моим кумирами были Черкуетти, Каллас, Сазерленд. Я слушала арии из опер, учила их наизусть и повторяла у себя дома. Я пела и те арии, которые предназначались для меццо-сопрано, контральто, колоратурного сопрано. Мой голос приспосабливался к любому диапазону.

Мой отец ничего не говорил по этому поводу.

Его равнодушие объяснялось полным нежеланием интересоваться музыкой. Но однажды, услышав, как я подражаю Каллас, он замер от удивления. Он посадил меня к себе на колени и, глядя прямо в глаза, спросил: "Ты хотела бы стать певицей?" "Я только об этом и мечтаю! – ответила я. – День и ночь мечтаю о музыке и театре". "Завтра же начну заниматься с тобой", – решил он.

С того дня он действительно всерьёз занялся мною. В течение двух лет он работал со мной каждый день.

Это была особая школа, особый метод, который не считался ни с какими традиционными правилами. Отец обращался с моим голосом, словно с музыкальным инструментом, скрипкой или роялем. Он заставлял меня по шесть, семь и даже восемь часов в день повторять упражнения. Совершенно убийственная работа.

Мама забеспокоилась: "Ты навсегда погубишь дочь", – говорила она, едва не плача. "Если она выдержит такой ритм работы, – уверял он, – то станет исключительной певицей".

К вечеру я настолько уставала, что засыпала за ужином. Утром всё начиналось сызнова.

В первые месяцы мучилась невероятно. Упражнения казались мне необыкновенно сложными, а труд – невыносимым. Я думала, что не выдержку такой нагрузки.

Но время шло, я набиралась сил и постепенно привыкла к подобной учёбе. Мне удалось преодолеть кризис.

Спустя два года, я могла делать своим голосом всё, что угодно. Если отец просил взять самое верхнее «ля», я брала, просил самое низкое «фа», я и его пела без всяких усилий. "Теперь можешь отправляться в консерваторию", – заявил он.

Я была счастлива. Я поступила в консерваторию, но пробыла там всего два месяца: никто не мог научить меня ничему новому.

В это время в Монтевидео готовили к постановке «Волшебную флейту» Моцарта и искали сопрано для роли Царицы ночи. Я пришла на прослушивание, и со мной заключили контракт. Мой дебют прошёл с грандиозным успехом.

Газеты переполнялись исключительными восторгами, и критики уже тогда изумлялись силе моего голоса.

– Вы продолжили занятия?

– Я стала упражняться самостоятельно, дома.

Я продолжала работать по методу отца, не посещая никакой школы, даже консерватории. У меня вовсе нет диплома, если вас это интересует.

– В каких операх вы пели после «Волшебной флейты»?

– Во всех, что были в репертуаре театра в Монтевидео. Но вообще в Уругвае предпочитают оперетту. И в течение двух лет я приобрела необычайную известность: звезда на телевидении и в театре. Мои фотографии часто появлялись во всех газетах, я много зарабатывала. Но мне хотелось начать большую карьеру настоящей оперной певицы, и я поняла, что для этого надо эмигрировать в Европу.

Однако это оказалось достаточно сложным делом.

– Почему?

– Моя семья возражала.

Родители считали, что я ещё слишком молода, чтобы уехать в Европу одной. Между тем я уже была обручена и собиралась выйти замуж. Антонио Бланкас, мой жених, был оперным певцом, как и я. Я слышала пару раз, как он поёт. Голос его мне понравился, но сам он поначалу вызвал неприязнь.

Когда же мне сказали, что его ангажировали на оперу, где он будет выступать вместе со мной, я бурно запротестовала и поставила условие: "Или уберёте этого баритона, или уйду я".

Директор театра умолял меня войти в его положение и наобещал множество подарков, если только я соглашусь петь с этим молодым баритоном, любимцем публики. Я дала уговорить себя. К завершению работы над спектаклем мы с Антонио безумно влюбились друг в друга.

– И сразу поженились?

– Я открыла Антонио свой план отправиться в Европу и попытать счастья в больших театрах, и он сказал, что мечтает о том же. Мы решили пожениться и уехать туда вместе. На таких условиях родители не могли запретить мне уехать.

Наше бракосочетание стало национальным событием. Свадебные фотографии напечатали во всех газетах. А через пару недель мы с Антонио собрали чемоданы.

– Вы уже решили, где начнёте вашу новую карьеру?

– Поначалу решили, что это будет Испания.

Там мы остановились у родственников и разработали план наших действий. Думали отправиться в Италию, но посчитали, что там будет трудно получить контракт, а в это время большой спрос на оперных певцов был в Германии. Поэтому поехали в Мюнхен.

Мы горели энтузиазмом и не сомневались, что очень быстро и хорошо устроимся.

Мы же не дилетанты. Напротив, у себя на родине мы были признаны великими артистами. Однако мы наткнулись на чудовищные препятствия.

В Мюнхене после первого прослушивания нам ответили: "У вас неплохой голос, но вы не говорите по-немецки, и поэтому мы не можем предложить вам работу". Мы расстроились. Другие импресарио говорили то же самое. Мы стали искать дальше: никакого результата.

Все двери закрывались перед нами только потому, что мы не знали немецкого языка.

Время шло, деньги заметно таяли. Нам не хотелось обращаться к родителям: мы уехали вопреки их уговорам остаться, и теперь предстояло самим выкручиваться. Мы начали учить немецкий язык, но настроение у нас было ужасное, и язык не давался.

Через два месяца положение сделалось критическим.

Деньги почти кончились. Нам пришлось съехать из гостиницы и найти пристанище попроще. Мы решили поискать любую работу, чтобы оставаться в Германии. Но и тут нам не везло. Мы с Антонио умели только одно – петь, поэтому оказались отнюдь не идеальными рабочими.

Нам пришлось выполнять самую жалкую работу: я нанялась посудомойкой в ресторан при гостинице, наверное, самой большой в Мюнхене, а муж стал мыть полы на одной фабрике. К счастью, гостиница предложила мне комнатку, где мы могли ночевать.

Работа оказалась чудовищно трудной. Вокруг меня росли горы грязных тарелок, рюмок, стаканов, приборов, пищевых отбросов, меня окидывали презрительными взглядами официанты и повара, и я чувствовала себя вконец уничтоженной.

Я вспоминала о грандиозных успехах в Монтевидео, о счастливой и комфортной жизни в Уругвае, и плакала.

Отмывая тарелки, я постоянно плакала. Поначалу думала, это кризис первых дней, но моё отчаяние становилось всё более глубоким.

Закончив мыть тарелки, я бежала на фабрику, где мой муж мыл полы. Я спешила помочь ему.

Он не привык к такой работе. Глядя, с каким печальным лицом он держит в руках огромную швабру, я чувствовала, что вот-вот умру. Хозяин фабрики оказался очень жестоким человеком. Он нередко подзывал к себе моего мужа и говорил: "Вот тут плохо вымыто. Нужно вымыть ещё раз".

И приходилось мыть снова.

Приближалась зима. В Мюнхене наступили холода.

У нас же имелась только летняя одежда, и не было никакой возможности купить тёплую. Питались мы очень плохо и оттого мёрзли особенно сильно.

Однажды, когда я мыла посуду, то порезала руку. Через четыре дня заметила, что началось сильное воспаление.

Мой муж заложил немногие остававшиеся у нас ценные вещи и отвёл меня к врачу. Воспаление оказалось серьёзным: врачу пришлось оперировать меня. Я вернулась в гостиницу совершенно убитая. Предупредив, что не смогу выйти на работу, я села на кровать, а муж пытался приободрить меня.

Через четверть часа явился директор гостиницы посмотреть, что со мной случилось. Я всё объяснила ему, показала перевязанную руку, но он сухо отрезал: "Вы больше не нужны нашей гостинице, поэтому должны незамедлительно покинуть её". Муж попытался объяснить, что нельзя же выставлять нас на улицу вот так неожиданно, у нас же нет денег, и мы не знаем, куда идти.

Однако директор был неумолим: "Если через полчаса не уйдёте, вызову полицию".

Его угроза испугала нас. Наши туристические визы были просрочены. Полиция могла отправить нас обратно на родину, что обернулось бы для нас чудовищным унижением.

Мы собрали наши пожитки и вышли на улицу.

Был вечер. Мы шли, держась за руки, и плакали, как дети. Когда я сейчас вспоминаю всё это, у меня опять наворачиваются слёзы на глаза.

Это так страшно – оказаться в чужом городе, без денег, без крова, без друзей. Проходя мимо какой-то церкви, мы вошли в неё, надеясь попросить помощи у Мадонны, и Пресвятая дева помогла нам.

Церковь эта принадлежала испанским монахам. Рядом находился небольшой монастырь. Мой муж поговорил с одним из братьев, и тот с большим пониманием вошёл в наше положение.

Он постарался как-то устроить нас: муж остался спать в монастыре, а меня поместили в пансион для бедных студенток.

Когда рана на руке зажила, я пошла работать вместе с мужем – мыть полы на фабрике. После смены мы отдыхали некоторое время на скамейке в парке, а потом расходились – Антонио шёл в монастырь, а я в пансион. Такая неприютная жизнь продолжалась целый год.

Мы по-прежнему искали работу в театре: согласились бы даже петь в хоре, но никто ни разу не предложил нам хоть какого-нибудь контракта.

Где-то муж узнал, что в Мюнхене проводится конкурс "Оперные голоса". Он записался участвовать в нём, надеясь обратить на себя внимание. Подготовиться Антонио не смог: у нас не было денег на оплату педагога, да к тому же он плохо выглядел из-за постоянного переутомления и недоедания.

Он прошёл первый отборочный тур, преодолел полуфинал. Однако мы не строили иллюзий. В конкурсе принимали участие очень хорошие певцы со множеством рекомендаций.

Настал последний день конкурса. Нам пришлось влезть в долги, чтобы купить мужу приличный костюм.

Жюри состояло из критиков и представителей оперного мира. Победителям полагалась весьма престижная международная премия.

Финал проводился в одном крупном театре. Когда ведущий объявил, что сейчас будет петь мой муж, никто не зааплодировал, потому что его имя никому ни о чём не говорило. Но когда он закончил арию, театр, казалось, рухнет от аплодисментов. Публика вскочила с мест и требовала бис.

Мой муж победил в этом конкурсе.

Он получил премию – чек на пять тысяч марок. Для нас это была невероятная сумма.

На другой день все немецкие театральные агенты разыскивали Антонио Бланкаса. Те самые, которые год назад отказывали нам в работе только потому, что мы не говорим по-немецки, теперь умоляли нас согласиться, предлагали контракты.

Я не удержалась и высказала им прямо в лицо: "Но мы ведь те же самые, что и год назад, которых вы выставили за дверь, а вашего языка мы ещё не выучили".

Они не обратили на мой выпад никакого внимания. И мой муж начал работать во всех театрах. Наша жизнь изменилась. К тому же я ожидала ребёнка. После его рождения я занялась своей карьерой.

Теперь, однако, всё стало просто. Я побывала только на одном прослушивании в Дюссельдорфе, где у моего мужа был контракт, и тотчас получила приглашение. Очень скоро мы оба стали широко известны в Германии.

Мы вернулись в Испанию, и нас пригласили петь в мадридский театр "Реал". В 1968 году я приняла участие в конкурсе в Буссето, вышла победительницей, и началась моя карьера и в Италии.

– В то "чёрное" время в Германии неужели вы не встретили никого, кто протянул бы вам руку помощи, хоть чем-то помог?

– Кроме испанских монахов, нам помогла одна молодая итальянка – Луиджина Валентини.

Она приехала из Трентино и служила горничной в той большой гостинице-ресторане, где я была посудомойкой.

Однажды, видя, что я плачу, она попыталась утешить меня. Это была славная девушка, со светлыми волосами. Помню ещё её очень добрые глаза. Она стала как бы моей сестрой.

Прежде мы не были с нею знакомы, она ничего не знала обо мне, мы даже не были соотечественницами, и всё же она помогала мне совершенно бескорыстно. Она тайком давала мне еду, которую я уносила домой, чтобы разделить с мужем. Она ободряла меня, подарила свою одежду, свитер, даже деньги давала.

Это было удивительное создание. Именно благодаря её помощи, мы с мужем не умерли от голода и не утратили надежду.

Перевод с итальянского Ирины Константиновой

Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей